— Вы не торопитесь, если что, — сказала Энджи. — Мы не настаиваем.

Элейн благодарно кивнула и прикрыла на полминуты глаза.

— Когда Шерил впервые пожаловалась на изжогу, мы особого значения этому не придали — после такой нервотрепки и язву можно заработать. А потом у нее обнаружили рак желудка. Я помню, как стояла тогда в приемной онколога, и перед глазами у меня всплыла самодовольная рожа Брайана. Я тогда подумала: «Ну надо же. Говнюки и вправду всегда выигрывают. Каждый раз».

— Не всегда, — сказал я, хотя сам совсем не был в этом уверен.

— В ту ночь, когда Шерил скончалась, мы с Софи были с ней до последнего ее вздоха. А когда наконец вышли из больницы… Три ночи было сыро и ветрено, и знаете, кто нас поджидал на парковке?

— Брайан.

Она кивнула.

— И выражение лица у него было… Никогда не забуду — вроде и брови нахмурены, и уголки губ опущены — выглядел он опечаленно. Но глаза! Блин.

— Сияли, да?

— Как будто он только что джекпот в лотерее сорвал. А через два дня после похорон заявился ко мне в сопровождении двух полицейских и забрал Софи.

— После этого вы с ней общались?

— Поначалу нет. Я потеряла жену, а затем — девочку, которая стала мне родной дочерью. Брайан запретил ей мне звонить. А поскольку по закону я ей чужая, то после того, как я во второй раз съездила в Бостон, чтобы повидаться с ней в школе на перемене, Брайан добился через суд, чтобы я вообще не имела права к ней приближаться.

— Я передумала, — сказала Энджи. — Я слишком мягко себя с ним вела. Надо мне было ему яйца открутить к чертовой матери, когда была возможность.

Элейн улыбнулась:

— Ну, всегда можно нанести ему еще один визит.

Энджи протянула руку и похлопала Элейн по ладони, а та сжала ее пальцы и несколько раз кивнула, сморгнув слезы.

— Софи снова связалась со мной, когда ей было около четырнадцати. Совершенно другой человек — переполненный гневом и страданием. Жила с папашей-говнюком, мачехой-шалавой и избалованным братцем, который ее ненавидел. И по логике, это я была во всем виновата: почему я допустила, чтобы ее от меня забрали? Почему я не смогла спасти ее мать? Почему мы не переехали в штат, где наш брак зарегистрировали бы, чтобы я могла ее удочерить? И с чего мы вообще уродились лесбиянками? — Она прерывисто вздохнула сквозь сжатые зубы, прерывисто выдохнула. — Ну и все в таком роде, приятного мало. Все мои раны разбередила. Через какое-то время я просто перестала отвечать на ее звонки, потому что сил у меня не было сносить всю ее ярость и оправдываться за грехи, которых я не совершала.

— Вам не в чем себя винить, — сказал я.

— Легко сказать, — ответила она. — Сделать трудно.

— Значит, вы давно с ней не разговаривали? — спросила Энджи.

Элейн в последний раз похлопала ее по руке.

— Пару раз в прошлом году. Она всегда под кайфом была, когда мне звонила.

— Под кайфом?

Она взглянула на меня:

— Ну да, под кайфом. Я сама десять лет как в завязке, но прекрасно помню, как себя ведут торчки, когда с ними разговариваешь.

— И на чем она сидела?

Она пожала плечами:

— Видимо, на каком-то стимуляторе, из жестких. Узнаваемая манера речи — быстрая, агрессивная — такое от кокса бывает. Я не утверждаю, что она именно на кокаине была, но на чем-то похожем, что вызывает движуху.

— Про Зиппо она никогда не упоминала?

— Приятель ее, ага. Очаровашка еще тот, судя по ее словам. Она очень гордилась, что он там с какими-то русскими водится.

— Русскими в смысле мафии? — спросила Энджи.

— Как я поняла.

— Зашибись, — сказал я. — А что насчет Аманды Маккриди? Ее она когда-нибудь упоминала?

Элейн присвистнула:

— Ее богиня? Ее золотой идол и образец для подражания? Я с ней никогда не сталкивалась, но для шестнадцатилетней девочки она, по словам Софи, была весьма… выдающейся личностью.

— Вот и нам тоже так показалось. Софи вообще была из тех, кому нужен лидер?

— Как и большинство людей, — сказала Элейн. — Всю свою жизнь они ждут, чтобы кто-нибудь им сказал, что делать и кем быть. Больше им ничего и не надо. Не важно, кто это будет — политик, супруг или гуру, главное, чтобы это была альфа-личность.

— И Софи нашла свою альфу? — спросила Энджи.

— Ага. — Она поднялась со стула. — Нашла. Не звонила мне… с июля где-то. Надеюсь, я вам помогла.

Мы сказали, что да.

— Спасибо, что зашли.

— Спасибо, что рассказали нам все.

Мы пожали ей руку и вслед за ней и собакой вышли из сарая и направились по грунтовке к машине. Заходящее солнце касалось голых деревьев, а воздух пах сыростью и гниющими листьями.

— Как вы поступите, когда найдете Софи?

— Меня наняли найти Аманду, — сказал я.

— То есть вернуть Софи отцу у вас обязанности нет?

Я покачал головой:

— Ей семнадцать лет. Даже если бы я захотел, ничего не смог бы поделать.

— Но вы не хотите?

Мы с Энджи ответили в один голос:

— Нет.

— Можно попросить вас об услуге? Когда найдете ее?

— Конечно.

— Скажите, что в моем доме для нее всегда найдется место. В любое время. Под кайфом она или нет, злится на меня или нет, без разницы. На мои собственные чувства мне уже наплевать. Я только хочу знать, что она в безопасности.

Она и Энджи обнялись — такими естественными объятиями, секрет которых ускользает даже от самых продвинутых мужчин. Иногда я подкалываю Энджи по этому поводу. Называю это «объятиями в стиле мыльной оперы» или «провернуть Опру». Но на сей раз за этим жестом крылось что-то другое, с трудом поддающееся определению, — то ли признание глубокой несправедливости происходящего, то ли попытка ободрить.

— Она заслуживала таких родителей, как вы, — сказала Энджи.

Элейн тихо плакала, уткнувшись в ее плечо, а Энджи, положив ладонь ей на затылок, тихонько ее баюкала — так, как часто делала с нашей дочерью.

— Она вас заслуживала.

Андре Стайлз встретил нас у входа в здание Службы социальной защиты на Фарнсворт-стрит, и мы втроем направились вниз по Сипорт, пока наконец не решили укрыться от снега и ветра в таверне на Слипер-стрит. После того как мы уселись за столик и сделали заказ подошедшей официантке, я сказал:

— Еще раз спасибо, что согласились с нами встретиться, мистер Стайлз.

— Пожалуйста, — отозвался он, — только не зовите меня «мистер». Просто Дре.

— Ну, значит, Дре.

Ему было где-то тридцать семь — тридцать восемь лет, коротко остриженные темные волосы только-только тронула седина — на висках и на самой кромке аккуратной эспаньолки. Для соцработника одет он был со вкусом — черная хлопковая футболка и темно-синие джинсы, значительно более привлекательные, чем ассортимент «Гэпа», и черное кашемировое пальто с красной подкладкой.

— Итак, — сказал он. — Софи.

— Софи.

— Вы встречались с ее отцом.

— Ага, — кивнула Энджи.

— И как он вам показался?

Официантка принесла наши напитки. Он выудил дольку лимона из своей водки с тоником, помешал в бокале коктейльной палочкой и положил ее рядом с лимонной долькой. Пальцы его двигались с уверенной ловкостью, свойственной пианистам.

— Отец, — сказал я. — Тот еще фрукт, а?

— Ну, если под словом «фрукт» вы подразумеваете «козел», то да, согласен.

Энджи засмеялась, пригубила вина.

— Можешь говорить все как есть, Дре.

— Уж пожалуйста, — добавила Энджи.

Он отпил из своего стакана и разгрыз кубик льда.

— Я работаю со многими детьми, и часто проблема совсем не в них. Проблема в том, что им не повезло в родительской лотерее — вытянули билетик, а на нем приз: «Сволочь». Иногда в двойном размере. Я, конечно, мог бы сейчас сидеть и изощряться перед вами в политкорректности, но меня и на работе от этого мутит.

— Политкорректности нам не требуется, — сказал я. — Мы будем очень благодарны за любую информацию.

— Давно вы занимаетесь частным сыском?