Далтон Вой, владелец «Последней стоянки Крокетта», тоже платил Рейчел Смит наличными. Платил бы и золотыми слитками, если б она захотела, — с ее появлением за стойкой бара прибыль подскочила на двадцать процентов. И, хоть и трудно в это поверить, драться там тоже стали меньше. Обычно рыбак ступает на берег весь — и плоть, и кровь — пропеченный солнцем и от этого делается раздражительным, склонным покончить спор ударом бутылки или кия. А в присутствии красивых женщин — Далтон уж давно это заметил — рыбаки только хуже становятся. Чаще смеются, но становятся и более обидчивыми.

Но было в Рейчел что-то такое, что их успокаивало.

И одновременно предостерегало.

Это что-то, злое и холодное, нет-нет, бывало, да и промелькнет у нее в глазах, когда кто-нибудь переступит границу дозволенного, задержит руку у нее на запястье или отпустит несмешную сальную шутку. И в ее лице — тоже, в морщинах, в увядшей красоте, в следах бурной жизни, прожитой до Порт-Меса, в которой бывали и утра темней, и беды тяжелей, чем у большинства наших.

В сумочке Рейчел носила пистолет. Далтон Вой увидел его случайно, и единственное, что показалось ему при этом странным, так это то, что он нисколько не удивился. Каким-то непонятным образом он это и так знал. Каким-то непонятным образом все остальные тоже знали. После работы никто никогда не подходил к Рейчел на стоянке, не приглашал подвезти. Никто не провожал.

Но из глаз ее уходил холод, лицо покидала отрешенность, а в баре будто становилось светлей. Она двигалась по залу, как танцовщица, и каждый поворот и разворот, каждое движение руки было исполнено грации. Смеясь, она широко открывала рот, глаза сияли, и в баре каждый силился придумать новую шутку, еще лучше той, что сейчас ее рассмешила, просто чтобы услышать ее смех.

И потом — ее мальчонка, очаровательный белокурый парнишка. Нисколько не похож на нее, но, стоило ему улыбнуться, всякому становилось ясно, что это сынок Рейчел. Может, как и у матери, у него слишком часто менялось настроение. И во взгляде иногда угадывалось предостережение, что для такого малыша очень необычно. Едва ходить научился, а уже научился вешать на мордашку табличку «Не беспокоить».

Пока Рейчел работала в баре, за мальчонкой присматривала пожилая миссис Хейли. Как-то она сказала Далтону, что еще не видела такого послушного мальчика и любящего сына.

— Из него, — сказала миссис Хейли, — большой человек должен вырасти. Президент или что-то в этом роде. На войне героем станет. Попомни мои слова, Далтон. Попомни.

Как-то на закате, по обыкновению прогуливаясь у бухты Бойнтон, Далтон увидел их. Рейчел, зайдя на мелководье по пояс и держа мальчика под ручки, окунала в теплую воду. От солнца шелковистая поверхность воды — как золото, Далтону показалось, что Рейчел, купая в нем сына, исполняет какой-то древний ритуал, призванный сделать его неуязвимым для меча и копья.

Оба они смеются, и по янтарному морю за ними солнце разливает багрянец заката. Рейчел целует сына в шею, укладывает его ножки себе на бока, поддерживает его, а он откидывается назад. И оба глядят друг другу в глаза.

Далтон решил, что ничего прекрасней в жизни не видел.

Рейчел не заметила его, Далтон ей даже не помахал. Почувствовал себя лишним, втянул голову в плечи и пошел туда, откуда пришел.

Что-то случается с человеком при виде столь чистой любви. Он начинает считать себя ничтожным, скверным, недостойным. Ему становится стыдно.

Увидев мать и дитя, играющих в янтарной воде, Далтон Вой понял простую истину: за всю жизнь его ни секунды никто так не любил.

Никто никогда не любил? Черт! Эта любовь казалась такой чистой, чуть ли не преступной.

Каждый день в полицию США поступает в среднем две тысячи триста заявлений о пропаже детей. Чаще всего их похищают друг у друга разведенные супруги, более чем в половине случаев место нахождения ребенка легко устанавливается, и домой такие дети возвращаются в течение недели.

Другая часть из этих двух тысяч трехсот убегает из дому. Опять-таки большинство из них в розыске находится недолго, таких обычно сразу или почти сразу находят — чаще всего дома у кого-нибудь из их друзей.

Еще одна категория пропавших детей — нелюбимые и ненужные, их выгоняют или они убегают из дома сами, но родители не пытаются вернуть беглецов. Такие часто укрываются под навесами на конечных остановках автобусов, торчат на углах в кварталах красных фонарей и в конце концов попадают в тюрьмы.

Из ежегодно пропадающих восьмисот тысяч с лишним детей лишь тридцать пять — сорок тысяч Министерство юстиции относит к категории «похищенных не родственниками», то есть к случаям, когда полиция быстро исключает похищение членами семьи, побег и изгнание из дома, а также случаи, когда ребенок потерялся или получил телесные повреждения.

Каждый год безвозвратно пропадает по триста таких детей.

Ни родители, ни друзья, ни правоохранительные органы, ни детские приюты, ни центры, куда стекается информация о пропавших людях, — никто не знает, где они находятся. Возможно, в могилах; в подвалах или в логовах педофилов; на дне моря, вероятно, в дырах, существующих в материи вселенной, откуда о них уже больше не услышат.

Где бы ни были эти триста в год, они — без вести пропавшие. Минуту-другую мысль о таком ребенке тревожит тех, кто ознакомился с разыскным делом, но тяжелее всего приходится его родным.

Нет тела — нет доказательства ухода из жизни, для близких пропавший не умирает, но заставляет чувствовать пустоту.

И остается пропавшим.

— Жизнь сестры складывалась очень непросто, — рассказывал Лайонел Маккриди, расхаживая по нашему офису. Это был крупный мужчина с немного обвисшими щеками, что придавало ему сходство с гончей. Линия широких плеч круто поворачивала вниз, будто на них что-то давило. Застенчивой улыбкой он тоже напоминал косматую собаку, крепкое пожатие мозолистой руки впечатляло. Он был в коричневой камуфляжной куртке и в огромных ручищах мял бейсбольную кепку такой же расцветки. — Наша мама была… в общем, откровенно говоря, пьяница. Отец ушел, когда мы были совсем маленькие. В такой обстановке… по-моему… в общем, растешь озлобленным на весь мир. Чтобы разобраться, что к чему, понять, как жить дальше, нужно время. Дело не только в Хелен. У меня после двадцати тоже выдался сложный период, я был далеко не ангел.

— Лайонел, — одернула его жена.

Он выставил руку в ее сторону, как бы показывая, что должен высказать это сейчас, иначе не сможет вообще.

— Мне повезло, я встретил Беатрис, образумился. Я ведь что хочу сказать, со временем, если хотя бы иногда попадаешь в нормальную среду — вырастаешь из этого, стряхиваешь с себя всю эту дрянь. Моя сестра еще растет, вот что я хочу сказать. Может быть. Ведь жизнь у нее была нелегкая и…

— Лайонел, перестань извиняться за Хелен. — Беатрис провела ладонью по коротко стриженным клубничного цвета волосам. — Сядь, дорогой. Пожалуйста.

— Я просто пытаюсь объяснить, что Хелен жилось несладко.

— Тебе тоже, — возразила Беатрис, — но ты же хороший отец.

— Сколько у вас детей? — спросила Энджи.

Беатрис улыбнулась:

— Один, Мэтт, пять лет. Поживет с моим братом и его женой, пока не найдем Аманду.

При упоминании о сыне Лайонел оживился.

— Отличный парень, — сказал он и сам чуть смутился от такого явного проявления родительской гордости.

— А Аманда? — спросил я.

— Чудесный ребенок, — сказала Беатрис. — Но она слишком маленькая, вряд ли могла уйти сама.

Аманда Маккриди исчезла три дня назад. С тех пор, казалось, весь Бостон сосредоточился исключительно на ее поисках. Полиция задействовала в них большие силы, чем четыре года назад при охоте на Джона Сэлви после стрельбы в клинике абортов. Мэр пообещал придать поискам Аманды приоритет перед другими городскими делами. СМИ только и говорили что об исчезновении ребенка: этой теме посвящали передовицы обе утренние газеты, она же шла главным материалом в вечерних новостях всех трех основных телеканалов, и каждый час, перемежая мыльные оперы и беседы в студии, выходили специальные новостные выпуски.