— Абсолютно уверена. Все мы смертны. Не правда ли?

— Насколько мне это известно, да.

— Так зачем же бороться с вредными привычками? Зачем какие-то из них — пристрастие к алкоголю, героину, никотину, сексу, наконец, назовите что угодно — особо выделять, делая из них жупел и пугая этим детей, если мы не отказываемся жить в больших городах, где воздух полон токсинов и дыма, если мы едим высококалорийную пищу или, черт меня возьми, являемся гражданами самой индустриальной страны в мире?

— Резонно.

— Если я и умру от этого, — она потрясла в воздухе сигаретой, — то, по крайней мере, это будет мой собственный выбор. Тут уж ничего не попишешь — сама руку приложила, сама и отвечай. Все лучше, чем угодить под грузовик во время пробежки трусцой.

Я невольно улыбнулся:

— Мне не доводилось слышать такой забавной аргументации.

Мы выехали на Тобин-бридж, и пролеты моста напомнили мне Флориду, там тоже физически ощущаешь под собой водную стихию. И не только Флориду это напоминает, нет. Ведь именно здесь погибла Инес Стоун, исходя криком, когда пули впивались ей в тело, раня жизненно важные органы, именно здесь глянула она в глаза безумию и матереубийству, хотя о последнем она могла так и не узнать.

Инес. Была ли ее гибель частью замысла или же не была?

— Так что же, — сказала Дезире, — назовем мою философию нигилизмом?

Я покачал головой:

— Нет. Фанатизмом, насквозь пропитанным скептицизмом.

Она улыбнулась:

— Хорошо.

— Рад, что вам понравилось мое определение.

— Я это о том, что все мы смертны. И умрем, хотим мы этого или нет. Уж такова жизнь.

И, перегнувшись ко мне, она бросила мне на колени что-то мягкое.

Мне пришлось дожидаться уличного фонаря, и только тогда я понял, что это, — такой темной была материя.

Это была футболка. На ней белыми буквами были написаны слова «Пожар на бойне», а правое плечо было спущено, так что еще немного — и футболка соскользнула бы с ее владелицы.

Дезире уперлась пистолетом мне в ширинку и склонилась ко мне так низко, что моя ушная раковина ощутила прикосновение ее языка.

— Не во Флориде она, — сказала Дезире, — а в яме. Она еще жива, но умрет, если вы не выполните в точности то, что я вам прикажу.

— Я убью тебя, — шепнул я, когда подъем на мост, достигнув вершины, закончился и начался спуск к другому берегу.

— Так все вы, мальчики, говорите.

На объезде Марблхедского перешейка, когда океанские волны ревели и бились о скалы внизу, я на секунду заставил себя забыть об Энджи. Я прогнал мучившие меня, одна другой страшнее, картины, я утихомирил черные тучи тревоги, грозившие поглотить меня, и проговорил:

— Дезире…

— Да, так меня зовут. — Она улыбалась.

— Вы желали смерти вашего отца, — продолжал я. — Прекрасно. В этом есть хоть какой-то смысл.

— Спасибо.

— Хоть и с оттенком человеконенавистничества и индивидуализма, одним словом — социопатии.

— Красиво выражаетесь!

— Но ваша мать… Зачем вам нужна была ее гибель?

Ответила она, не задумываясь, и голос ее прозвенел колокольчиком:

— Ну, знаете, как это бывает между матерью и дочерью… Вся эта скрытая ревность… Пропущенные детские утренники в школе, ссоры насчет места в шкафу…

— Я вас серьезно спрашиваю.

Одну секунду пальцы ее задумчиво барабанили по стволу пистолета.

— Моя мать, — сказала она, — была очень красивой женщиной.

— Знаю. Я видел фотографии.

Она фыркнула:

— Что там фотографии! Фотографии — это отдельные моменты. Мама была не просто красавицей, ты, сыщик хренов, она была воплощенной элегантностью, воплощенной грацией и воплощенной любовью без границ. — Дезире втянула в себя воздух.

— Так зачем вам нужна была ее гибель?

— Когда я была еще маленькой, мама взяла меня в город. «Девичник» — так она это называла, день только для девочек. Мы устроили пикник на Лугу, ходили по музеям, пили чай в «Ритце», катались на аттракционах в Паблик-Гарден. Это был чудесный день. — Она поглядела в окно. — А часа в три мы наткнулись на ребенка. Он был моего возраста — а было мне тогда лет одиннадцать. Китайчонок, и он плакал навзрыд, потому что кто-то из проходящего мимо школьного автобуса бросил в него камень и камень попал ему в глаз. И моя мать — я никогда этого не забуду — прижала его к груди, плача вместе с ним. Плакала она беззвучно, но слезы текли по ее щекам, а кровь мальчика пачкала ей блузку. В этом была она вся, Патрик. — Дезире отвернулась от окна. — Она плакала из-за других.

— И за это вы ее убили?

— Я не убивала ее! — прошипела Дезире.

— Нет?

— У нее машина сломалась, кретин! Понятно тебе? Это не планировалось. Она не должна была находиться в машине с Тревором. Она не должна была умереть.

Громко закашлявшись в кулак, она сделала резкий хриплый вдох.

— Произошла ошибка, — сказал я.

— Да.

— Вы любили ее.

— Да.

— Страдали из-за ее гибели, — сказал я.

— Такого ты себе и вообразить не можешь!

— Хорошо, — сказал я.

— Хорошо, что она умерла или что я страдала из-за ее гибели?

— И то и другое, — сказал я.

Большие чугунные ворота перед нами раскрылись, когда мы подъехали к подъездной аллее, ведущей к дому Тревора Стоуна. Я въехал в брешь, и ворота за мной опять закрылись, а фары машины осветили аккуратно подстриженные ухоженные кусты и живые изгороди по бокам. Потом мы свернули влево, объезжая по белой гравиевой дорожке овальной формы лужайку с огромной купальней для птиц посреди нее. Дом находился метрах в ста от нас, и мы поехали мимо высаженных в два ряда белых дубов. Величественные деревья высились гордо и стойко, как часовые, через каждые пять метров.

Аллея уперлась в тупик, но Дезире сказала: «Дальше — сюда», — и ткнула пальцем. Я объехал фонтан, и он вдруг заискрился — желтые огоньки света запрыгали в пенистых струях, а над ними стала медленно вращаться бронзовая нимфа, и мертвые глаза ее на ангельском личике проводили меня взглядом.

Дорога устремилась к углу дома, и я, дав задний ход, очутился в сосновой рощице возле переделанного во флигель сарая.

— Здесь поставьте, — сказала Дезире и указала на лужайку слева от сарая.

Я подъехал и выключил мотор.

Она взяла ключи и вышла из машины; под наставленным на меня через ветровое стекло пистолетом я открыл дверцу с моей стороны и ступил в темноту и холод, казавшийся вдвое сильнее, чем в городе, из-за воющего ветра с океана.

Я услышал характерный звук, с каким вставляется обойма в автоматический пистолет, и, повернувшись, увидел черное дуло, а за ним — Джулиана Арчерсона.

— Вечер добрый, мистер Кензи!

— Шатун… — сказал я. — Как всегда, рад встрече с вами.

В полумраке я различил какой-то медный цилиндр, торчащий из левого кармана его пальто. Когда глаза мои привыкли к неясному освещению, я вгляделся получше и понял, что это похоже на кислородный баллон.

Подойдя к Джулиану, Дезире приподняла свисавшую из баллона трубку, расправила ее, и из темноты вынырнула полупрозрачная желтая маска.

Она сунула маску мне в руки и отвернула вентиль баллона со словами:

— Пососи-ка!

— Вы что, смеетесь?

Джулиан ткнул мне в челюсть дуло пистолета:

— У вас нет выбора, мистер Кензи!

— Ну, за госпожу Дженнаро, — сказала Дезире сладким голосом, — неповторимую и единственную!

— Медленно, — сказал я, поднимая маску.

— Это вы про что? — спросила Дезире.

— Про то, как ты будешь умирать, Дезире. Медленно!

Я поднес маску к лицу и, сделав вдох, сразу почувствовал, как горят и немеют щеки и кончики пальцев. Еще один вдох — и в грудь мне стал заползать какой-то туман. Третий вдох — и все вокруг позеленело, а потом погрузилось в черноту.

Моей первой мыслью, когда я медленно вплыл в сознание, было, что я парализован.