Мы на клюквенном болоте. У меня мелькает краткая мысль о том, что невозможно, ступив с тротуара в центре города, очутиться в Плимуте, но я понимаю, что все это мне только снится, а во сне бывает всякое. Сына у меня нет, но вот он, тянет меня за руку. Кларенс мертв, но и он здесь.

Нас окружает густой и белесый утренний туман. Кларенс гавкает где-то впереди, невидимый в тумане, а мы с сыном с нетвердой болотистой почвы ступаем на крестообразный дощатый настил. Наши шаги гулко звучат в тишине, пока мы идем через плотную молочную завесу. С каждым шагом я все отчетливее вижу, как из пелены постепенно проступают очертания сарая.

Снова слышен лай Кларенса, но откуда он доносится, сказать невозможно.

«Должно быть громче», — говорит мой сын.

«Что?»

«И больше, — добавляет он. — Четыре плюс два плюс восемь будет четырнадцать».

«Правильно».

Мы уже должны были подойти к сараю, но он по-прежнему возвышается ярдах в двадцати от нас, окутанный туманом. Мы идем довольно быстро, но так и не приближаемся к нему.

«Четырнадцать. Тяжелое, — говорит мне сын. — Громкое. Ты бы услышал. Особенно здесь».

«Да».

«Ты бы услышал. Почему ты не слышал?»

«Не знаю».

Сын протягивает мне атлас, открытый на карте этого места. Точка, обозначающая болото, окружена лесом со всех сторон, кроме одной, той самой, с которой мы подъезжали сюда, когда следили за Майлзом.

Атлас падает у меня из рук и летит в болото. Я вдруг понимаю что-то очень важное, но тут же забываю, что именно.

«Люблю зубные нити, — говорит мой сын. — Мне нравится ощущение, когда нитка скользит между зубами».

«Хорошо, — отвечаю я, чувствуя, как доски начинают вибрировать под ногами. Что-то стремительно несется на нас из тумана с другого конца крестовины. — У тебя будут здоровые зубы».

«Он не может разговаривать. Ему отрезали язык», — говорит он.

«Не может, — соглашаюсь я. — Без языка это трудно».

Грохот становится сильнее. Сарай полностью растворяется в густом тумане. Я уже не вижу досок у себя под ногами. Не вижу своих ног.

«Она сказала: „Они“».

«Кто?»

Он смотрит на меня и мотает головой:

«Не „он“, а „они“».

«Точно».

«Мама ведь не в сарае?»

«Нет. Она для этого слишком умная».

Я вглядываюсь в окружающий нас туман, пытаясь разглядеть, что там грохочет.

«Четырнадцать», — говорит мой сын. Я перевожу взгляд на него и обнаруживаю, что на его плечах — голова Скотта Пирса. Он плотоядно улыбается. «Четырнадцать. Это очень громко, ты, недоумок».

Грохот совсем близко. Я напрягаю зрение и вижу темную фигуру, которая, расставив в стороны руки, в прыжке несется на меня сквозь плотный, как сахарная вата, туман.

«Я умнее тебя», — произносит Скотт Пирс, он же мой сын, он же непонятно что.

Прорывая плотную завесу, на меня на скорости сто миль в час надвигается ухмыляющееся и скалящее зубы лицо.

Это лицо Карен Николс, которое на глазах превращается в лицо Энджи, и я вижу, что ее голова прикреплена к обнаженному телу Ванессы Мур, но уже в следующий миг понимаю, что это Шивон, глядящая на меня мертвыми глазами. Наконец существо обретает черты Кларенса, он напрыгивает на меня всеми четырьмя лапами и опрокидывает на спину. Я падаю. Подо мной должен быть дощатый настил, но его нет, и я проваливаюсь вниз, в туман, и чувствую, что задыхаюсь.

Я рывком сел в постели.

— Спи дальше, — пробормотала Энджи, не отрывая лица от подушки.

— До клюквенного болота Пирс добрался не на машине, — сказал я.

— Не на машине, — буркнула она в подушку. — Угу.

— Он пришел пешком, — сказал я. — От своего дома.

— Ты спишь, — сказала она.

— Нет, я уже проснулся.

Она приподняла голову и посмотрела на меня заспанными глазами:

— А до утра это не подождет?

— Подождет. Конечно.

Она рухнула назад на подушку и закрыла глаза.

— У него есть дом, — тихо произнес я в ночной тишине. — В Плимуте.

— Мы едем в Плимут, — сказала Энджи, когда на развилке в Брейнтри мы свернули на шоссе № 3, — потому что так сказал во сне твой сын?

— Это не мой сын. Вернее, во сне он был моим сыном, но во сне и Кларенс был жив, а мы оба знаем, что Кларенс умер. Кроме того, нельзя шагнуть с тротуара в центре города и оказаться в Плимуте. А даже если бы это было возможно…

— Хватит. — Она подняла ладонь. — Я все понимаю. Значит, этот пацан, который вроде как твой сын, но на самом деле не твой сын, он что-то пролепетал насчет того, что четыре плюс два плюс восемь равняется четырнадцати, и…

— Он не лепетал, — сказал я.

— …и что это тебе дало?

— Четыре — два — восемь, — сказал я. — Двигатель «шелби».

— Господи Исусе! — ахнула она. — Опять ты про эту тачку! Патрик! Это машина. Ты это понимаешь? Она не будет тебя целовать, готовить тебе еду, подтыкать одеяло или держать тебя за руку.

— Понимаю, сестра Энджела Рациональная. Четыреста двадцать восьмой был самым мощным двигателем своего времени. Он летит по дороге так, что только пыль столбом стоит и…

— Не вижу связи с тем, что…

— …и ревет он, когда его заводишь, так, что оглохнуть можно. Если ты думаешь, что этот «порше» шумный, то ты никогда не слышала четыреста двадцать восьмого. По сравнению со всеми остальными он гремит так, что уши закладывает.

Она хлопнула рукой по приборной панели:

— И что?

— А то, — сказал я, — что разве ты слышала тем вечером на болоте громкий шум двигателя? Охренительно мощного двигателя? Сама подумай. Прежде чем пуститься вдогонку за Ловеллом, я посмотрел на карту. Дорога к болоту только одна — та, по которой мы сами приехали. А ближайшая со стороны Пирса грунтовка находится в двух милях дальше, и все это пространство занято лесом.

— Значит, он пришел пешком.

— В темноте?

— Именно.

— А почему? — спросил я. — Он же не подозревал, что мы следим за Ловеллом. Почему же он не оставил машину на той же поляне, где потом бросили свою мы? Но даже если допустить, что он о чем-то догадался… С нашей стороны, то есть с востока, грунтовка начинается примерно в четырехстах футах. Зачем же он тогда двинулся на север?

— Не знаю. Может, потому, что любит ходить пешком?

— Потому, что он там живет.

Она уперлась босыми ногами в приборную панель и провела ладонью по лицу.

— Это самая идиотская из всех твоих идей.

— Конечно, — сказал я. — Хочешь понудеть, нуди.

— А некоторые из них были феерически тупыми.

— Чем будешь запивать шляпу, которую тебе придется съесть? Вином или пивом?

Она опустила голову на колени:

— Если ты ошибаешься, на фиг шляпу. Ты до конца века дерьмо будешь есть.

— Слава богу, конец века не за горами, — сказал я.

В помещении Плимутской налоговой инспекции карта занимала большую часть восточной стены. Служащий за стойкой ничем не напоминал плешивого очкарика, которого ожидаешь увидеть в таком учреждении. Высокий, хорошо сложенный блондин, он, судя по взглядам, которые бросала на него Энджи, считался красавчиком.

Герой-любовник, блин. Ей-богу, будь моя воля, издал бы закон, ограничивающий зону обитания подобных типов пляжами.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы найти на карте болото, на которое нас привел Ловелл. Плимут кишмя кишит этими клюквенными болотами. Это плохо, если вам по какой-то причине не нравится, как пахнет клюква. И хорошо, если вы эту клюкву выращиваете.

К тому времени, когда я разыскал на карте нужное болото, налоговый красавчик четырежды покосился на обтянутую джинсовыми шортами задницу Энджи.

— Козел, — пробормотал я.

— Чего? — спросила Энджи.