Энджи осторожно соскользнула с ограждения алтаря, ухватилась за сиденье скамьи, подтянула к ней все тело и развернулась. Я подвинулся, она села рядом со мной, обхватила мое лицо ладонями, но я не мог посмотреть ей в глаза. Мне казалось, что от излучаемых ее руками тепла и любви на душе станет только тяжелее, она не только не обретет равновесие, но еще хуже станет. Энджи поцеловала меня в лоб, в веки и в слезы, высыхавшие на лице, положила мою голову себе на плечо и поцеловала в шею.

— Не знаю, что сказать, — прошептала она.

— Нечего говорить. — Я прочистил горло, обхватил ее за живот и поясницу. Под руками я чувствовал биение ее сердца. Так хорошо было держать ее в объятиях, казалось, в ней сосредоточено все то, что только есть правильного в мире. И все равно у меня было такое чувство, будто я умираю.

Ночью мы пробовали заняться любовью, и сначала все шло как будто хорошо, даже здорово, приходилось приноравливаться к тяжелому гипсу, Энджи хихикала, видимо, так действовали обезболивающие, но, когда мы оба оказались раздетыми, и в свете луны, смотревшей в окно спальни, мелькнуло ее тело, у меня перед глазами сразу встал образ Сэмюэла Пьетро. Я прикасался к ее груди и видел вымазанный кровью выпяченный живот Корвина Орла; проводил языком по ребрам и видел ванную комнату с залитой кровью стеной, как будто ею плеснули из ведра.

Пока я стоял тогда над ванной, со мной что-то случилось. Я видел все, и от этого заплакал, но часть сознания в результате срабатывания какого-то защитного механизма все-таки оказалась заблокирована так, что весь ужас картины, бывшей тогда у меня перед глазами, остался осознанным не до конца. Она, эта картина, была ужасна, кровава, избыточна — я это понимал, — но запечатленные в памяти изображения оставались разрозненными, плавающими в море белого фаянса и черно-белой плитки.

За прошедшие с тех пор тридцать часов сознание собрало все воедино, и я оказался наедине с этой ванной, в которой лежало нагое, изуродованное, оскверненное тело Сэмюэла Пьетро. Дверь в ванную была заперта, и я не мог из нее выйти.

— Ты что? — спросила Энджи.

Я отстранился от нее и посмотрел в окно на луну.

Теплая рука погладила мне спину.

— Патрик.

Крик замер у меня в горле.

— Ну же, Патрик. Поговори со мной.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

— Как себя чувствуешь? — спросил Бруссард.

Услышав его голос, я почувствовал облегчение, ощущение одиночества отступило.

— Спасибо, хреново. А ты?

— Так хреново, что дальше некуда. Ты, кажется, понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю, — сказал я.

— Даже жене не могу рассказать, а я ей всегда все рассказываю.

— Знакомая ситуация.

— Слушай… Патрик, я пока в городе. У меня тут бутылка. Не хочешь со мной выпить?

— Давай.

— Я буду в «Райан». Нормально?

— Нормально.

— Там и увидимся.

Он повесил трубку, а я повернулся к Энджи.

Она успела закрыться простыней и теперь тянулась к тумбочке за сигаретами. Поставив пепельницу себе на колени, Энджи закурила и задумчиво посмотрела сквозь дым на меня.

— Это Бруссард, — сказал я.

Она кивнула. Затянулась.

— Предлагает встретиться.

— С нами обоими? — Она взглянула на пепельницу.

— Только со мной.

Она кивнула:

— Тогда собирайся.

Я хотел придвинуться к ней:

— Энджи…

Она выставила руку:

— Извинений не требуется. Отправляйся. — Она оценивающе осмотрела мое голое тело и улыбнулась. — Только сначала надень что-нибудь.

Я собрал с пола разбросанные вещи, Энджи сквозь струйку дыма, поднимавшегося от сигареты, наблюдала, как я одеваюсь.

Я уже выходил из спальни, когда она, затушив сигарету, сказала:

— Патрик.

Я просунул голову между дверью и притолокой.

— Захочешь поговорить — я охотно выслушаю. Все, что захочешь сказать.

Я кивнул.

— А если не захочешь, дело твое. Понимаешь?

Я снова кивнул.

Энджи поставила пепельницу на тумбочку, и простыня соскользнула, открыв верхнюю часть туловища.

Мы оба долго молчали.

— Чтобы была ясность, — сказала наконец Энджи. — Я не хочу быть женой полицейского, какими их показывают в фильмах.

— Что ты имеешь в виду?

— Они там вечно пилят мужей и умоляют поговорить по душам.

— Я от тебя этого не жду.

— Они, как правило, не понимают, когда пора уходить. Я об этих женах.

Я вошел в комнату и пристально посмотрел на Энджи.

Она поправила подушки у себя под головой.

— Ты не мог бы, уходя, выключить свет?

Свет я выключил, но еще некоторое время постоял на месте, чувствуя на себе взгляд Энджи.

На игровой площадке «Райан» я встретил одного очень пьяного полицейского. Он качался на качелях, был без галстука, в перекошенном пиджаке, выбивающемся из-под заляпанного песком пальто, и с развязавшимся шнурком на одном ботинке. Только увидев Бруссарда в таком виде, я вдруг осознал, насколько безукоризненно он обычно выглядит. Даже после стрельбы у карьера и прыжка на опору полозьев вертолета он ухитрялся выглядеть безупречно.

— Ну, ты — Бонд, — сказал я.

— А?

— Джеймс Бонд, — сказал я. — Ты, Бруссард, — Джеймс Бонд. Само совершенство.

Он улыбнулся, допил то, что оставалось в бутылке рома «Маунт гей», бросил ее на песок, вытянул из кармана пальто полную, сломал на ней печать, открутил крышечку и щелчком большого пальца отправил ее вслед за пустой бутылкой.

— Тяжело, хе-хе, все время поддерживать такой внешний вид.

— Как там Пул?

Бруссард несколько раз покачал головой:

— Без перемен. Жив, но и только. В сознание не приходит.

Я сел на качели рядом с ним.

— А какой прогноз?

— Плохой. Даже если будет жить, за последние тридцать часов перенес несколько ударов, мозг недополучил тонну кислорода. Будет частично парализован, говорят, скорее всего, говорить не сможет. Так и останется прикованным к постели.

Я вспомнил первый день своего знакомства с Пулом, то, как в первый раз наблюдал ритуал обнюхивания сигареты с последующим ее разламыванием, то, как он посмотрел мне в смущенное лицо со своей улыбочкой эльфа и сказал: «Прошу прощения, я бросил». — И потом, когда Энджи спросила, не возражает ли он, чтобы она покурила: «О господи, разумеется».

Черт. До настоящего момента я даже не сознавал, насколько он мне нравится.

Не будет больше Пула. Не будет лукавых замечаний, сказанных с умным блеском в глазах.

— Мне очень жаль, Бруссард.

— Реми, — сказал он и протянул мне пластиковый стаканчик для коктейлей. — Еще неизвестно, чем дело обернется. Он из самых упорных ребят, какие мне только попадались. Воля к жизни бешеная. Может, и выкарабкается. Ну а ты как?

— А?

— Как у тебя дела с волей к жизни?

Я подождал, пока он налил мне полстакана рома.

— Бывала и покрепче, — сказал я.

— У меня тоже. Не могу я этого понять.

— Чего?

Он приподнял бутылку, мы молча чокнулись и выпили.

— Не понимаю, — сказал Бруссард, — почему эта история в том доме так меня задела. Я ведь много всяких гадостей перевидал, — он, сидя на качелях, подался вперед и посмотрел на меня через плечо. — Ужасных гадостей, Патрик. Видел младенцев, которых из бутылочек поили чистящим средством, они тряслись и задыхались до смерти, видел их избитыми до такой степени, что непонятно, какого цвета у них на самом деле кожа. — Он медленно покачал головой. — Много гадостей. Но в этом доме что-то такое…

— Критическая масса, — подсказал я.

— Как?

— Критическая масса, — повторил я и отхлебнул рома. Он шел пока нелегко, но дело уже было за малым. — Видишь одну кошмарную вещь, другую, но они разделены во времени. Вчера мы насмотрелись на всевозможные гадости сразу, и впечатления в совокупности превысили критическую массу.

Он кивнул.

— Никогда не видал ничего отвратительней этого подвала, — сказал он. — И потом, этот ребенок в ванне. — Он покачал головой. — Через несколько месяцев двадцать лет исполнится, как я на службе, и я никогда… — Бруссард снова отхлебнул, и его передернуло от крепкого рома. Он слегка мне улыбнулся. — Ты знаешь, чем занималась Роберта перед тем, как я ее застрелил?