— А что, у меня был выбор? Вместо этого надо было встать в позу и высказать все, что я о нем думаю?

— Я же ведь ничего ему не сказала.

— Все равно, ты очень непрофессионально себя повела. У тебя на лице было написано, что ты на самом деле о нем думаешь.

— А в «Дюхамеле» о тебе не то же самое говорят?

Черт. Неплохо.

— Даже в наихудшем случае я вел себя раз в десять профессиональнее, чем ты.

— В десять раз, значит?

— В десять.

— Так что, я, значит, должна сидеть себе тихо, пока этот самодовольный козел поет дифирамбы собственной персоне, да?

— Да.

— А я не могу.

— Я заметил.

— Слушай, ну неужели вот это и есть наша работа? У меня что, просто стерлось из памяти, что мы только тем и занимаемся, что допрашиваем людей, от общения с которыми хочется потом залезть под душ часиков этак на пять?

— Частично — да. — Я взглянул на нее. — Ладно, по большей части так и есть.

Чем ближе мы оказывались к нью-гемпширской границе, тем меньше машин было на шоссе. Я надавил на газ, и деревья за окном превратились в размытое коричневое пятно.

— Решил пополнить коллекцию штрафов за превышение скорости? — спросила Энджи.

Я всегда водил быстро — за исключением тех случаев, когда в машине со мной была моя дочь. И Энджи давно с этим смирилась — точно так же, как я смирился с тем, что она курит. Во всяком случае, так мне казалось.

— Скажи мне, солнышко, — спросил я, — что за муха тебя сегодня за жопу укусила, а?

Повисшую тишину можно было ножом резать. Но затем Энджи откинула голову на спинку сиденья, уперлась ногами в бардачок и сделала глубокий протяжный выдох. А затем сказала:

— Извини. О’кей? Жалко, что так получилось. Ты был прав, я совершенно непрофессионально себя там повела.

— Можешь повторить то же самое в мой диктофон?

— Я серьезно.

— Я тоже.

Она закатила глаза.

— Ладно, ладно, — сказал я. — Извинения приняты. И оценены по достоинству.

— Я действительно там сорвалась.

— Да нет. Почти сорвалась, это да. Но я сгладил ситуацию, все в порядке.

— Все равно, некрасиво получилось.

— Ну, у тебя в последнее время фактически не было практики, так что ничего удивительного.

— Это да. — Она провела ладонью по волосам. — Потеряла хватку совсем.

— Зато за компьютером ты по-прежнему, э-э-э, отжигаешь в полный рост.

Она улыбнулась:

— Правда?

— Правда. Кстати, можешь сейчас погуглить Джеймса Лайтера?

— Это кто такой?

— Зиппо. Посмотрим, не засветился ли он где.

— А. — Она достала свой «блэкберри», какое-то время щелкала по клавишам, а затем сказала: — Засветился, да еще как. Помер.

— Серьезно?

— Серьезно. Труп нашли три недели назад в Оллстоне. — Она зачитала вслух: — «Тело восемнадцатилетнего Джеймса Лайтера было обнаружено в Оллстоне, в поле за магазином, торгующим спиртными напитками, через неделю после Дня благодарения. Причина смерти — две пули в грудь. Никаких свидетелей, никаких подозреваемых».

К середине статьи всплыла и его ожидаемо тоскливая предыстория — воспитывался матерью-одиночкой, которая, когда ему было шесть лет, попросила подругу посидеть с ним, а сама ушла и больше не вернулась. Где теперь Хитер Лайтер, никому не ведомо. Рос Джеймс в приемных семьях. Если верить статье, последняя его мачеха (некто Кэрол Луиз, также известная как Сиплая Кэрол) не сомневалась, что кончит Зиппо примерно так, как и случилось. И знала она это ровно с тех пор, как он угнал ее машину. Было ему тогда четырнадцать.

— Вот так, значит. Угнал у Сиплой тачку — получи пару пулек в грудь, — сказал я.

— Паршивая история, — вздохнула Энджи. — Вроде целая жизнь, а толку с нее…

— Ноль без палочки, — подтвердил я.

— Я не хочу сказать, что Софи была идеальным ребенком, а потом вдруг пришел ее отец и все испортил.

Элейн Мерроу сидела на красном металлическом диване без подушек, стоявшем в центре ее художественной мастерской — бывшего сарая. Мы расположились напротив нее, на красных стульях. Тоже металлических, и тоже без подушек. Удобством они не страдали — сидеть на них было все равно что на открытой винной бутылке. В сарае было тепло, но не так чтобы уж очень уютно — этому мешали расставленные скульптуры: сплошь хромированный металл, и я не уверен, что смог бы однозначно ответить, что они призваны изображать. По моим прикидкам, большинство из них выглядели как здоровенные пушистые игральные кости, вроде тех, что вешают на зеркало заднего вида, только эти были лишены всякого пуха. Еще тут стоял кофейный столик (во всяком случае, мне кажется, что это был кофейный столик) в виде бензопилы. Иначе говоря, я не понимаю современного искусства. И я уверен, что оно не понимает меня. Поэтому мы стараемся держать дистанцию и не лезть друг к другу без надобности.

— Она росла единственным ребенком, — сказала Элейн, — поэтому была немного эгоистичной и капризной. Ее мать была порой склонна к излишнему драматизму, так что Софи унаследовала эту черту от нее. Но можете мне поверить, Брайану на нее было насрать — до тех пор, пока ее мать его не бросила. Да и после этого он хотел одного: вернуть Шерил, поскольку ему сильно не нравилась его роль во всей этой ситуации.

— И когда же он начал всерьез интересоваться получением родительских прав? — спросил я.

Она ухмыльнулась:

— Когда узнал, ради кого Шерил его бросила. Он же с полгода вообще ни о чем не подозревал. Ну, ни сном ни духом. Думал, что она живет с подружкой, а не с подружкой. Я что имею в виду? Вот вы на меня посмотрите: я что, выгляжу так, будто меня когда-нибудь привлекали мужчины?

У нее были короткие, до белизны выжженные волосы, торчавшие иголками. Одета она была в клетчатую рубашку без рукавов, темные джинсы и коричневые «мартенсы». Если бы мы руководствовались принципом «Ни о чем не спрашивай и ничего не говори», то в ее случае и спрашивать бы не понадобилось.

— Нет, — сказал я. — На мой взгляд, совсем нет.

— Спасибо. А этот дебил Брайан? Он поначалу вообще не въехал.

— А когда до него наконец дошло? — спросила Энджи.

— Заявлялся к нам, орал на нее: «Ты не можешь быть лесбиянкой, Шерил, я этого не допущу».

— Не допустит, значит, — сказала Энджи.

— Именно. А когда до него доперло, что она и в самом деле не собирается к нему возвращаться, что она и вправду меня любит и что это не какой-то там кризис среднего возраста… — Она надула щеки, медленно выдохнула. — Весь его гнев, вся его ненависть к себе и чувство собственной неполноценности, которые, наверное, его с самого рождения гложут, — как думаете, какую форму они приняли? Он решил устроить крестовый поход, чтобы спасти свою дочь из плена аморальных опекунов. А то, что он о своей дочери не знал ровным счетом ничего, ему было по фигу. Каждый раз, когда он приезжал, чтобы забрать Софи, то обязательно надевал футболку с какой-нибудь надписью типа «Лесбиянство хуже пьянства». Или, например, сверху надпись: «Эволюция наоборот», а внизу — три картинки: сначала мужчина лежит с женщиной, затем с другим мужчиной, а на последней… думаю, и сами догадаетесь.

— Рискну предположить, что с каким-нибудь животным.

— С овцой, — кивнула она. — Сам носил такое перед ребенком и при этом втирал нам про грехи.

Протиснувшись в дверь, к нам подошла здоровенная собака — наполовину колли, наполовину черт знает кто. Проскользнув между скульптурами, она положила голову на бедро Элейн. Та почесала ей за ухом.

— В конце концов, — сказала она, — Брайан разошелся на полную катушку. Каждый день превращался в битву. Не успеешь утром открыть глаза, как на тебя наваливается ужас. Просто… ужас. Что он сегодня придумает? Заявится к нам на работу с плакатом, а на нем — цитаты из Библии вперемешку с обвинениями, что мы — совратительницы малолетних? Или пойдет в суд, где будет рассказывать, что в личной беседе Софи ему описала, как мы тут пьем, курим траву и занимаемся сексом у нее на глазах? Чтобы превратить тяжбу за родительские права в… даже не знаю, бойню? Для этого достаточно одного человека, которому наплевать на то, что он втягивает ребенка в кошмар. Брайан врал как сивый мерин и приписывал Софи идиотские выдумки, которые сам же и изобретал. Когда все это началось, ей было семь лет. Семь. Мы все до последнего цента истратили на суды, на борьбу с этим его идиотским иском, выиграть который он не мог — так ему с самого начала и сказали. Я… — Она поняла, что все это время машинально чесала собаку за ухом, и чересчур сильно. Отняла руку — мелко, почти незаметно дрожащую.