Если мы сопоставим надписи 1435 и 1449 гг., то увидим, что по фонетике и по начертаниям буквы сильно разнятся друг от друга. Так, например, надпись 1435 г. дает окающее произношение (понагия, великого), а надпись 1449 г. — акающее (iстиннаго, пр[епо]д[об]ннаго). Мастер Иван хорошо знает употребление ѣ, не допустив ни одной ошибки во всей надписи, тогда как И. Фомин ошибается в таких словах как «лето», «делал» и пишет их без ѣ. Есть у него ошибки и в применении ϴ, отсутствующие у новгородского мастера. Для И. Фомина характерно московское смягчение согласных (напр., потирь, Серьгий).
Мастер новгородского панагиара упорно сокращает окончания в предложном падеже (4 случая), мастер же троицкого потира пишет все окончания полностью. Есть различие и в титулатуре великого князя[1384]. Кроме того, формула подписи ювелира и даже начертание имени Иван различны: на новгородском панагиаре — «створена бысть… а мастер Иван» (через И восьмеричное); на троицком потире — «зделан бысть… а делал Iван Фомин» (через I десятеричное).
Все это убеждает в существовании двух различных мастеров, из которых Иван (автор новгородского панагиара) не только работал в Новгороде Великом, что следует из самой надписи, но и по происхождению был скорее всего новгородцем. В его работе мы видим хорошее знакомство с западноевропейским искусством.
Иван Фомин был, по всей вероятности, москвичом, работал не в монастыре, для которого сделан потир, а, вероятно, в Москве. Готические элементы в его работе не чувствуются, а рисунок скани выдает знакомство с более ранними московскими образцами, восходящими к скани типа «мономаховой» шапки.
При допущенном нами распределении мастеров между Москвой и Новгородом особое значение приобретает указанное выше необычайное сходство накладного литья на панагиаре 1435 г. с литьем на панагиях Вологды и Симонова монастыря[1385].
Если готовое литье не послужило здесь штампом для отливки новых фигурок, то, очевидно, все эти фигурки отливались в той же мастерской, где изготавливался и панагиар, т. е. в Новгороде[1386].
По времени существование этой мастерской совпадает с расцветом строительной деятельности архиепископа Евфимия.
Последняя подписная вещь изучаемой эпохи — это складень со сканным рисунком 1456 г. работы монаха Амвросия.
Надпись на внутренней стороне триптиха такова: «В лѣто 6964 сiя iкона дѣлана в Сергееве монастыре при благовѣрнѣм великом князi Васил Васильевиче повелѣнiемь iгумена Васiана Сергеева монастырѣ рукою iнока Амброс»[1387].
Игумен Вассиан — известный впоследствии Вассиан Рыло, автор послания на Угру в 1480 г., был в Троицко-Сергиевом монастыре с 1455 по 1466 г. Его временем датируются и другие вещи, дошедшие до нас. Выше, говоря о развитии сканного дела, мы уже отмечали роль монастырского резчика и златокузнеца Амвросия в создании целой школы скульпторов и мастеров сканного дела. В середине XV в. выработался тот тип скани, который послужил образцом для ювелиров XV–XVI вв. Работы Амвросия (ставшие известными лишь благодаря тому, что монастырская ризница была превращена после Октября в музей) привлекли внимание исследователей своими высокими художественными качествами. Амвросия сравнивали с античными мастерами и с мастерами Возрождения[1388].
Мы исчерпали список мастеров, известных нам по имени, мастеров, обслуживавших московского князя, богатейший русский монастырь — Сергиев и крупнейшего князя церкви — новгородского архиепископа. К сожалению, подавляющее большинство уцелевших до нашего времени вещей является церковной утварью. Канонические требования, несомненно, стесняли свободу творчества ремесленников-ювелиров и не позволяли им полностью показать свое искусство. Единственное исключение представляет рогатина Бориса Александровича Тверского, открывшая неизвестный нам загадочный и увлекающий мир образов, знакомых древнерусскому мастеру. Если справедливо допущение, что на втулке рогатины изображены сцены из какой-то повести или былины, то мы можем судить не только об элементарной грамотности оружейника-ювелира, но и о его литературных вкусах.
Изящные гравированные рисунки рогатины в какой-то мере позволяют нам почувствовать утонченную роскошь придворного быта этого князя-строителя, с именем которого (на полвека раньше, чем с Москвой) была связана горделивая идея третьего Рима.
Ко времени Ивана III крупнейшие русские города, как Москва, Новгород, Тверь, Суздаль и др., обладали уже высокоразвитым ювелирным ремеслом, знавшим сложную технику для выполнения дорогих заказов и в то же время обладавшим средствами для изготовления массовой продукции на рынок.
Поэтому совершенно закономерно то, что в конце XV в. мастерство московских ювелиров стало широко известным за пределами молодого государства.
В 1495 г. Менгли-Гирей, знавший толк в русском оружии и панцырях, просит у Ивана III различных изделий московских ювелиров:
«Менгли-Гиреево слово.
Великому князю Ивану князю, брату моему, поклонъ. Послѣ поклона прошенье мое то: мисюрской салтанъ писанъ и шитъ узорчатъ шатеръ прислалъ. Дастъ Бог въ вешнiе дни ѣсти и пити надобе, въ два ведра доброва дѣла серебряны чары да наливки серебряны прошу у тебя; наливка бы не мала была, по чар ѣ посмотря, доброва бы дѣла наливка была; твоя брата моего любовь въ ночь и въ день съ сердца не сойдетъ, серебряную чару исполнивъ меду, про твою, брата моего, любовь чашу всегды полну пьемъ.
У нас такъ сдѣлати мастера доброво не добыти, а у тебя у брата моего, так е есть…» (курсив наш. — Б.Р.)[1389].
В татарском археологическом материале мы находим серебряные и золотые ковши — «наливки», подражающие русской работе. На одном золотом ковше из станицы Белореченской есть даже имитация русской уставной надписи по краю[1390].
4. Разные ремесла
В этот раздел мы вынуждены поместить не только второстепенные ремесла, занимавшие незначительное место в системе городского производства, но и ряд важных и существенных. Причина заключается в чрезвычайной скудости письменных и вещественных источников этой эпохи, вследствие чего в наших знаниях немало досадных пробелов.
Гончарное дело.
Деревенские гончары, как мы видели выше, нисколько не продвинули вперед в изучаемую эпоху изготовление посуды; то же нужно сказать и о городских гончарах. Отличие массовой городской керамики XIV–XV вв. от керамики домонгольского времени заключается в таких мелочах, которые совершенно не важны для общей характеристики производства. Можно отметить только упрощение ассортимента гончарных изделий, исчезновение после монгольского завоевания целого ряда типов посуды. К таким исчезнувшим Видам относятся амфоры-корчаги киевского типа. В слоях XIV–XV вв. этот вид посуды, характерный для городов XI–XII вв., совершенно не встречается. С исчезновением узкогорлых амфор порвалась последняя нить связи русского города с античным наследием. Встречавшиеся в XI–XII вв. не только в южных, но и в северных княжеских городах (Смоленск, Суздаль, Владимир, Рязань) амфоры-корчаги не возродились после татарского нашествия. В XIV–XVI вв. появляются огромные горшкообразные сосуды для пива, браги и зерна, на которые по семантической связи переносится старое название «корчага»[1391].
Единственный случай, когда амфора-корчага оказалась связанной с памятником XV в., — это рисунок в Радзивилловской летописи[1392]. Но в данном случае перед нами любопытный пример копирования более раннего образца XII в.[1393] Одновременно с амфорами-корчагами из обихода городских гончаров исчезают и глиняные светильники и поливная керамика. Высшее достижение домонгольской керамической техники (опередившей в этом отношении западноевропейскую) — полихромная поливная керамика — в XIV–XV вв. неизвестна ни в качестве мелких поделок, ни как строительный облицовочный материал. Искусство поливы возникает вновь в северорусских городах лишь в самом конце XV в.[1394] Только в Новгороде мы встречаемся с поливными изделиями, правда, несравненно худшего качества, чем киевские. А.В. Арциховский при раскопках Славенского холма обнаружил остатки мастерской глиняных игрушек XIV–XV вв. Игрушки (главным образом птички) покрыты желтой поливой плохого качества[1395].