Продукция гончаров не фигурирует в списках натурального оброка; гончарная мастерская пропущена в списке ремесленно-промысловых предприятий, поименованных в известной грамоте Василия Васильевича на черный бор[1098]. Единственный случай, когда в феодальных поместьях упоминаются гончары, это договорная грамота рязанских князей Ивана и Федора Васильевичей 1496 г.[1099]
Гончары здесь поставлены не среди ремесленников, а среди княжеских слуг, связанных с охотничьим, рыбным и медовым хозяйством князя. Может быть, не случайно поставлены рядом подвозники медовые и гончары?
В других вотчинных материалах мы встречаем различных мастеров, но гончаров среди них нет. Все это подтверждает наш вывод о незначительном развитии гончарного дела в деревне. Оставаясь сезонным занятием, не отрывавшим гончара от земледелия, его ремесло, базировавшееся на примитивном оборудовании, удовлетворялось, по-видимому, очень ограниченным рынком.
Третью группу нашего списка составляют сапожники и кожевники.
Сапожное дело, несомненно, выделилось к XV в. в специальное ремесло, возникшее, может быть, в предшествующие века, но разделение сапожной и кожевенной специальности едва ли зашло далеко. Упоминания кожевников единичны. Существование специалистов — овчинников совершенно не объясняет широкого развития овчинного промысла, так как им занимались, главным образом, пашенные крестьяне. Оброк овчинами встречается очень часто, между тем как упоминания овчинников очень редки[1100]. Иногда в одной и той же деревне оброк овчинами платят и крестьяне и специалист-овчинник[1101]. Можно поэтому предполагать, что кожевенное и овчинное дело было специализировано еще недостаточно. Но, с другой стороны, в упоминавшейся уже грамоте на Новгородскую волость Кожевнический чан (как производственная единица) поставлен на первом месте среди других объектов обложения[1102].
В этой грамоте нам неизвестно положение кожевника — имелся ли в виду здесь деревенский ремесленник или городской? Судя по тому, что в списке перемешаны ремесленные, промысловые и торговые объекты, можно думать, что речь здесь идет не только о деревне. Анализируя названную грамоту, необходимо обратить внимание на тот район, который подлежал черному бору. Ведь это — волость Торжка, города, издавна связанного с кожевенным делом.
Судя по грамоте, развитие кожевенного дела в новгородских областях достигло значительного развития уже к середине XV в. Можно думать, что кожевенный промысел являлся здесь такой же местной особенностью, как, например, доменный в Устюжне или в Копорье; поэтому и «чан кожевнической» поставлен в данной грамоте впереди всех других неземледельческих объектов.
В остальных областях мы не наблюдаем широкого развития кожевенного ремесла в деревне.
Сапожники, наоборот, составляли довольно устойчивую группу сельских мастеров. Все упоминания о хозяйстве сапожников говорят об отсутствии у них пашни[1103]. Более узкая специализация сапожников встречается так же редко, как и у кузнецов. Есть единичное упоминание в писцовых книгах о седельнике[1104], но оно, разумеется, не нарушает общей картины слабой дифференцированности сапожного ремесла в Новгородской земле.
Сравнительно многочисленной группой ремесленников были швецы. Слово «швец» часто встречается с прилагательным «швец портной». По всей вероятности, различия между обеими формами нет, и под каждым швецом нужно понимать именно портного в нашем современном смысле слова.
Как правило, портные пашни не имеют; есть лишь одно исключение[1105]. В других случаях писцы особо оговаривают отсутствие пашни у швеца. Мало того, можно заметить, что многие швецы, не владея собственным двором, живут на чужих дворах: «Дворъ Левонъ Зерно, сынъ его Филка, да Фомка швець; дѣти его Микитка, да Васко». «Дворъ Грихно Ивановъ, да Голашъ швець». «Двор Филимонко Васковъ плотникъ, да Гавзо Левинъ швець» (курсив наш. — Б.Р.)[1106]. И, наконец, в одном случае швец прямо назван «захребетником»[1107]. Такое несамостоятельное положение портных объясняется, по всей вероятности, природой их ремесла, не связанного ни с собственным двором, ни со сложным оборудованием мастерской. Вплоть до XIX в. по русским деревням сохранились портные, работавшие только на дому у заказчика[1108]. Поэтому двор не представлял для швеца особого интереса и, может быть, для того, чтобы избежать обложения, связанного с дворовладением, швецы предпочитали переходить в разряд захребетников и жить на чужих дворах.
Специализированные швецы (епанечники, колпачники) единичны.
Далее в нашем списке следуют ремесленники, занятые обработкой дерева. Из них на первое место надо поставить плотников. Плотники владеют дворами, иногда ведут свое хозяйство. Термин «огородник» включен в эту группу крайне условно, так как наряду со старым смыслом этого слова («строитель оград») появляется и новый, современный нам. Правда, старое значение продолжает еще бытовать[1109], и если придерживаться его, то огородника надо поставить в разряд квалифицированных плотников.
Не вызывает сомнений термин «бочешники»; это — бондари, изготавливавшие бочки. Столь же просты и термины «решетники» и «ситники». Малочисленность этих специалистов говорит о слабой дифференциации дофеодального мастерства. Загадочное слово «смычник»[1110] можно объяснить по связи со словом «смык» — примитивная борона[1111].
Редким в деревне был токарь[1112]. Из ремесленников, связанных с производством съестных припасов, нужно назвать пивоваров. Но пивовары-ремесленники, как и овчинники (см. выше), существовали наряду с домашним пивоваренным промыслом. Оброк с крестьян нередко включал значительное количество пива[1113], но доля специалиста-пивовара была больше. Так, пивовар Ивашка Матвеев давал «старого доходу 12 бочек пива»[1114].
Последней категорией ремесленников в нашем списке нужно считать жерновников, так как коневые лекари, кровопуски, скоморохи к ремеслу отношения не имеют.
В писцовых книгах только дважды упомянуты «жорновники»[1115], но это только лишний раз показывает, насколько неполным и отрывочным источником являются писцовые книги рубежа XV и XVI вв.
2. Мельничное дело, солеварение и доменное дело
К концу XV в. возросла потребность в жерновах для крупных водяных мельниц, но в деревнях не теряли значения и ручные жернова, бывшие принадлежностью каждого крестьянского двора. Сведения об этом мы находим не в писцовых книгах, а в дипломатической переписке[1116]. Князья Глинские жаловались в 1487 г. на то, что люди великого князя Московского пограбили их вотчины близ Шателши и Судилова: «А взяли… три жоны мужовыхъ, да дѣвку, а 100 коней, 150 коровъ, а 200 овецъ, а 30 улiевъ со пчелами, а 100 кадей ржи, 80 кадей пшеницы, а 300 кадей овса, а 90 кадей хмелю, а 30 кадей гороху, а 50 жорновъ (курсив наш. — Б.Р.), а 70 кадей конопель…» Судя по списку взятого у Глинских добра, можно думать, что пограблены были 50-100 дворов. В таком случае один комплект ручных жерновов приходился на 1–2 двора.
