Как, например, сейчас. Учитель ещё не собирался звать детей на занятие, но Лю Чу, расправив складки на одежде и поправив отвороты новеньких сапожков, степенной походкой взрослого подошёл к нему. Нет, он не забыл о приветственном поклоне, но в улыбке его за почтительной вежливостью мерцала такая странная для такого юного создания жажда наживы!

— Учитель! Скажи мне, прав ли был я, что принёс тебе в руки того младенца?

Тогда как раз работала способность Лю попадать в совершенно неожиданные места в совершенно неожиданное время, и это он нашёл наречённого Йи Дэем, это с ним сама, лично, пожелала поговорить Алая Лента, это от неё Лю Чу получил в дар за правильный поступок эти новые сапожки.

Учитель ответил вопросом:

— А ты мог бы отнести его куда-то ещё?

Такого поворота Лю не ожидал. Его детское личико немедленно отразило всю игру охвативших эмоций, от гордости, что Учитель ведёт с ним взрослую беседу и задаёт вопросы не на уроке, до испуга, что после первой же фразы разговор свернул в болото непродуманных ходов.

— Я... — он даже забыл поклониться перед ответом. — Я, кажется, нет... или да...

— И куда же?

Учитель был спокоен. Тон его голоса оставался доброжелательным и ровным.

А у Лю задрожали пальцы — от растерянности даже не спрятал руки в рукава, как это всегда делали наставники и старшие ученики. А ещё задрожали губы. Голос тоже:

— Я... отнёс бы его в лазарет, целителям... или на кухню, красавицам...

— Но ты принёс его ко мне. Почему?

Учитель знал ответ. Лю Чу и не подумал скрывать радости, охватившей его, когда он обнаружил будущего палача, младенца под вишней. Он вручил найдёныша наставнику со словами «я нашёл того, сравнивая с кем, ты назовёшь меня лучшим своим учеником».

Но вопрос задан.

— Я... — Лю немного успокоился, выпрямил спину:

— Я скоро встречу свою седьмую весну, и ты начнёшь учить своему ремеслу меня и тех троих, кто живёт сейчас в одной комнате со мной, а он ещё младенец, и его ты нескоро начнёшь обучать, и я намного обгоню его в обучении и стану лучшим.

Учитель не улыбнулся, хоть и очень хотелось:

— Он палач по праву рождения, и его я уже начал обучать всему, что должен уметь палач, ты же палач по выбору твоей матери и начнёшь изучать ремесло лишь после седьмой твоей весны. К той поре он уже обгонит тебя.

Учитель не шутил, и Лю это чувствовал. Его снова охватила буря эмоций.

Он же выстроил такой хороший план, как станет лучшим учеником, ведь быть лучше четверых интереснее, чем быть лучше троих — а тут такое крушение всех надежд...

— Но, Учитель, — начал он говорить, ещё не зная, что скажет, и тут же запнулся.

Учитель подождал немного и спокойно, доброжелательно объяснил малышу:

— Ты совершенно верно заговорил о том, что скоро встретишь седьмую весну.

— Да, да, Учитель! Я уже почти совсем взрослый! — Лю показалось, что верная тропинка сама ложится под ноги.

— Ты прав. Ты уже совсем взрослый.

Услышав, что слово «почти» из уст наставника так и не прозвучало, Лю вновь расправил плечи.

— Ты взрослый, и я тебе, как взрослому, назначаю первое наказание — семь плетей, за неподобающую позу при разговоре с учителем.

Лю на миг застыл с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, но сразу же вспомнил о руках, спрятал ладони в рукава. Те неловко подвернулись, и стало ещё хуже, чем было.

Но Лю помнил, как реагировали на подобные слова учителей старшие ученики и попытался, как мог, повторить, склоняя голову:

— Бла... благодарю...

Учитель с каменным лицом приказал:

— На колени. За науку благодарят поклоном на коленях.

Да, Лю видел и такое, но не придавал значения, а раз Учитель так сказал, то так и надо, однако недавно прошёл дождь, и у мальчика сложились совершенно непредвиденные обстоятельства:

— Но я измажу новые сапоги!..

Учитель ведь знал, что они — предмет особой гордости, что Лю к ним относится особенно бережно, и должен был понять, что не всякую обувь можно изгваздать в грязи.

— Девять и две плети, Лю Чу, ученик палача. На колени. Благодари за науку.

Глаза мальчика, в которых плескались слёзы испуга и недоумения, встретились с непроницаемым взглядом Учителя.

Он поступал так не потому, что был жесток, но потому, что хотел дать шанс каждому ученику вырасти хорошим человеком.

Даже если от человека в нём только часть.

— Ма-ма! Мама, заплети мне косу!

Лю ворвался в дом, как маленький ураган.

Крепкий, рослый для своих семи лет, он унаследовал от мамы завораживающую миловидность. Яростная вспыльчивость досталась ему от покойного отца.

— О мой юный воин! Разве ты не плетёшь свои косы сам? — вкрадчиво зажурчала Йогоаи1.

— Ну ты что, мама! Ты разве не видишь?! — мальчик встряхнул руками, и алые брызги разлетелись по комнате.

Несколько крупных ярких капель попали на лицо матери юного воина, прекрасной, как картины старых мастеров на шёлке.

Тут же расплылись в бахромчатые пятна, замерцали на миг сине-белыми искрами и втянулись в гладкую белую кожу как и не бывало.

— Ты дежуришь на кухне? — в голосе красавицы зазмеились обманчиво-нежные нотки.

Она слишком хорошо знала, насколько ленив её сын, а также знала, на какие жертвы готов пойти, лишь бы ничего не делать.

От кого ему досталась эта черта, не знал никто.

— Нет! — возмутился Лю. — Не на кухне! Я на этой неделе дворник! А эти гадёныши снова мне чуть палец не отчекрыжили!

Пару дней назад Йогоаи уже лечила жестоко, до кости распоротую ладонь малыша. Он обманывал её, рассказывая сказки про лопнувшую в ткацком станке струну — от струны такой раны не могло появиться, зато и к ткачихам-прядильщицам с глубокой раной его больше не пустили, велели отдыхать, пока не подживёт.

А теперь заговорил о каких-то «гадёнышах».

— Ну-ка, покажи-ка мне, о ком ты говоришь.

Йогоаи не меняла тона голоса, но Лю заметно съёжился, чуя подвох, и попробовал настоять на своём:

— Заплети мне косу, мама!

— Покажи мне руки. Обе. И... гадёнышей.

Мальчик засопел, насупился.

Он научится держать себя в узде, будет лгать, как дышать, и его ложь смогут чуять лишь драконы, Алые Ленты и учителя вроде того, кто взял Лю под защиту в память о своём погибшем ученике. Но пока он так мал, что и не думает о том, как просто прочитать истину по суетливым жестам, по играющим на лице бровям: сдвинул, не хочет показывать, вскинул, хочет просить совета, одну придвинул к переносице, вторую приподнял, думает, просить ли сначала лечить пальцы или заплести косу...

Йогоаи погладила сына по голове:

— Покажи руки, юный воин. Покажи, и я исцелю их.

Тяжело вздохнув, Лю протянул матери обе руки.

Полы придётся мыть — на них тут же закапала кровь; одежду мальчика выстирать, да и самого его помыть не помешает. Судя по исполосовавшим пальцы и ладошки малыша разрезам, ему довелось не на жизнь, а на смерть сразиться с крошечным мастером клинка.

Кончики пальцев Йогоаи замерцали еле видным в лучах солнца синеватым светом. Там, где она касалась рук сына, кровь, текущая по его коже, испарялась, красные облачка рассеивались на пути к врачующим рукам...

Мальчик зевнул:

— Ну, а теперь косу, да?..

— А теперь показать маме «гадёнышей», после купаться и переодеваться, — вздохнула, облизываясь Йогоаи.

Лю фыркнул:

— Я так и знал, что ты всё равно попытаешься их у меня отобрать... на! Смотри.

Он засунул руку, на которой остались еле заметные волоски шрамов, за пазуху и тут же взвыл:

— Гадёныши! Оба! Гадёныши!..

Всхлипывая от боли, злости и обиды, мальчик вытащил из нагрудного кармашка два маленьких клинка.

Йогоаи не сдержала улыбки: крохотные для взрослой руки, но от центра ладони до кончиков пальцев семилетнему богатырю, изящные, аккуратные, чуть изгибающиеся на концах, два ножика успели по новой изранить ладонь Лю, пока он доставал их на свет. Кровь на лезвиях вытягивалась тоненькими жгутиками по желобкам, рисовала хищные улыбки на лунном серебре левого и солнечной ртути правого.