– Проклятая доктор Горовиц и здесь полезла на баррикады. Очень хорошо, я закончу то, что надо было сделать в Венло… – он вспомнил кашемировое пальто, с рыжей лисой, ухоженные, светлые волосы, безмятежный взгляд голубых глаз:

– Она убила партайгеноссе Гейдриха, в Праге. Его кровь не останется неотмщенной. Заодно, я бы пристрелил и ее мужа. Он тоже был врагом рейха. Так легче забрать Фредерику, из Израиля… – сначала ему требовалось найти Цецилию. Потянувшись, Феникс забросил сильную руку за голову:

– В общем, все понятно, – он провел дымящейся сигаретой по чертежу, – завтра надо транспортировать туда взрывчатку, по подземным тоннелям, и готовить атаку. Разнесем оплот красных ко всем чертям… – Дудаш отхлебнул из бутылки токайского:

– Отлично. Оставайся, Алоиз… – он пожевал папиросный мундштук, – нам предстоит очищать Венгрию от красных, как мы очистили Будапешт… – над рекой играл осенний закат. Вихрь взметнул грязную, бархатную портьеру. Поднявшись, Феникс подошел к окну:

– Мы здесь стояли, двенадцать лет назад, с Цецилией… – солнце осветило окровавленные, рыжие волосы повешенной на фонарном столбе, обнаженной женщины. К груди прибили фанерную табличку: «Коммунистическая шлюха». Феникс вспомнил:

– Жену месье Драматурга повесили, в Лионе. Это дело рук Барбье, я занимался Монахиней. По словам Цецилии она жива, хоть и живет затворницей. Неудивительно, с ее лицом. Она нам понадобится, надо следить за ней… – под пропотевшей рубашкой и джемпером он нащупал острые грани синего алмаза:

– Месье Драматург тоже жив, что мне очень не нравится. Он, правда, работает в Америке. О чем я, он меня не узнает. И вообще, сейчас главное, Цецилия… – допив вино, он покачал головой: «Нет, Йожеф, я только хочу выполнить долг перед близкими, поэтому я сюда и приехал».

– Перед ней, – поправил себя Феникс, вернувшись к прожженному окурками столу, – перед Цецилией и нашей дочерью… – он взял кусок разорванного, коммунистического плаката:

– Давай подсчитаем, сколько потребуется взрывчатки, для акции.

Пальцы Ционы дергали тонкую цепочку простого крестика. Распятие она получила в ломбарде, в Ист-Энде, куда отнесла свои драгоценности. Хозяин, добродушно сказал, с акцентом кокни:

– Забирайте даром, милочка. Подарок от заведения, так сказать… – католичке, графине Сечени, требовался крест. Циона заставила себя вернуть руку на колени:

– Успокойся. На тебя не надели наручников, солдаты обращались с тобой уважительно… – она сделала вид, что валявшийся на асфальте, русский пистолет, не имеет к ней никакого отношения:

– Стрелял он, – Циона указала на черный провал люка, – я не знаю, что это за человек, я наткнулась на него в подвале. Он угрожал мне оружием, взял в заложники… – Циона была уверена, что Максимилиан ее простит:

– Он никогда не узнает, что я болтала венграм, – напомнила себе девушка, – а Цила и остальные меня не видели… – она стреляла в подругу, надеясь, что солдаты госбезопасности откроют огонь:

– Они должны были подумать, что выстрел сделал мужчина, то есть Генрик. Они бы заставили пассажиров выйти из автомобиля, мы с Максом прорвались бы к машине… – Ционе план казался очень выигрышным:

– Но ничего не получилось, – она закусила губу, – и я не знаю, жив ли Макс… – она выпрямила стройную спину, в испачканном жакете:

– Жив. Я верю, что он меня спасет… – Циону привезли в хорошо знакомое здание, на проспекте Андраши. Машина госбезопасности шла мимо бесконечных колонн танков и грузовиков, с красными звездами на бортах. Сложив ладони на коленях, Циона, исподтишка, рассматривала расположившихся рядом с грузовиками солдат:

– Выпрыгивать бесполезно, – поняла она, – все вокруг кишит красными, меня сразу поймают. Я не могу рисковать, я должна увидеть Макса и наших детей. Фредерику, и будущего мальчика… – она была уверена, что встреча в отеле «Геллерт» закончится именно этим:

– Я ношу его дитя… – Циона вздернула упрямый подбородок, – я должна заботиться о себе… – в сорок четвертом году Максимилиан показал ей здание из окна служебной машины. Они никогда не заходили внутрь:

– Максимилиан считал, что девушке, такое неинтересно. Он предпочитал водить меня в оперу, рестораны и на загородные прогулки… – она почувствовала на губах колкие пузырьки сухого шампанского.

С заднего двора здания, усеянного солдатами, ее провели в голую комнатку. Ционе принесли пахнущий соломой чай, в картонном стаканчике, и черствую булочку. Она попыталась улыбнуться начальнику патруля:

– Товарищ офицер, я убеждена, что произошла ошибка. Я случайно оказалась рядом с этим человеком, я не знаю его имени. Он, наверняка, из повстанцев, он хотел скрыться. Стреляла не я, а он… – рука опять поползла к горлу.

Циона, раздраженно, вытащила из кармана замшевые перчатки:

– Вряд ли они станут снимать отпечатки пальцев, с рукоятки пистолета. С неразберихой, царящей вокруг, им не до этого. У меня нет документов, но я заявлю, что получала паспорт в Лондоне. Пусть они свяжутся с тамошним посольством… – едва отпив чая, она не прикоснулась к булочке. Живот скрутило болезненным спазмом:

– Но если русские арестовали дядю Авраама или тетю Эстер, они могут устроить очную ставку… – Судаковы считали, что она спокойно сидит в Банбери:

– Джон сюда не поедет, – криво усмехнулась Циона, – западу неинтересно венгерское восстание. Он никогда не догадается, что я оказалась в Будапеште. Макса никто не узнает, с его новым обличьем. Я узнала, но я его люблю…

Циона надеялась, что ее пожурят и отпустят. Сигарет и зажигалки у нее не отобрали. Закурив, она покачала поцарапанным, грязным носком лаковой туфли. Американские чулки порвались, на белом колене виднелся синяк. Циона скрутила узлом запыленные, покрытые крошками штукатурки, рыжие волосы. Выпустив дым, она поморщилась. От измятого костюма несло канализацией.

Она вспомнила ванну, каррарского мрамора, с серебряными кранами, венецианскую мозаику умывальной комнаты, в апартаментах герцогинь:

– Не ванная, а купальня, с колоннами, фонтаном и будуаром, для отдыха. Макс обещал свозить меня на итальянские воды, у него на вилле у него есть личный пляж… – Ционе захотелось погрузиться в ароматную, пахнущую лавандой, воду:

– Джон заказывал мне французскую эссенцию, из Парижа. Если с Максом что-то случится… – она не хотела думать о таком, – я могу сделать вид, что у меня временно помутился рассудок, что я сбежала из Банбери, не понимая, где нахожусь. Но я не хочу возвращаться к Джону… – она была уверена, что муж ее примет:

– Он загонит меня в глушь, и будет приезжать на выходные, словно в личный бордель… – она брезгливо подышала, – хватит, я не могу больше его терпеть… – за свою судьбу Циона не волновалась. Она считала, что русские, господин Яаков и господин Нахум, мертвы:

– Их расстреляли, вместе с Берия. Советский Союз забыл обо мне, у них много других забот… – ручка двери зашевелилась. Циона подобралась, разгладив юбку:

– Сейчас мне скажут, что меня отпускают. Может быть, извинятся передо мной… – вдохнув запах сандала, она испугалась:

– Но если Макса нашли, если его привезли сюда? Все отрицай, делай вид, что ты его не знаешь. Джон всегда говорил, что надо настаивать на лжи до конца. Тогда ложь превратится в правду и тебе поверят…

Циона не успела рвануться к двери. Побелевшие пальцы вцепились в венский стул, кровь отхлынула от щек. Господин Нахум, в отменно сшитом, твидовом костюме, при итальянском галстуке, прислонился к косяку:

– Я рад вас видеть, милочка, – почти весело сказал русский, – наша разлука, кажется, закончилась.

Подвальные камеры в тюрьме здания госбезопасности на проспекте Андраши почти не отличались от помещений, где Авраама держали на Лубянке. Он лежал жесткой койке, по привычке устроив ладони поверх серого, тонкого одеяла. Здесь тоже запрещали закидывать руки за голову, сидеть на койке ночью или опускаться на нее днем.

Сквозь прикрытые веки он рассматривал привинченный к полу, крутящийся табурет. Стол, вернее, доска, здесь тоже имелся, но Авраам хмыкнул: