Подхватив бутылку, девушка, на цыпочках, вышла из спальни.

– Don’t sit under the apple tree with anyone else, but me…

Голос Ирены затих, автомобильный приемник затрещал:

– Говорит Вена, радио «Свободная Европа». Ночные новости. В Великобритании завершено строительство первой в мире гражданской атомной станции. По сообщениям с Ближнего Востока, Израиль стягивает войска к египетской границе. Сведения из восставшего Будапешта поступают скудные, однако демонстранты пробились к проспекту Андраши и могут решиться на штурм здания госбезопасности. Напоминаем, что сегодня днем они захватили Дом Радио и редакции коммунистических газет. Повстанцы требуют освобождения из тюрьмы примаса Венгрии, кардинала Иожефа Миндсенти…

Глава католиков страны, после процесса, где его обвиняли в шпионаже в пользу запада, седьмой год находился в заключении. Генрик приглушил звук:

– Шмуэль говорил, что папа римский пытался добиться амнистии, для Миднсенти, но коммунисты были непреклонны… – они передавали друг другу бутылку с сидром, – может быть, сейчас он получит свободу… – Адель кивнула на пачку сигарет, на приборной доске:

– Ты кури, только дверь приоткрой. Я с шарфом пришла… – она подергала закрывающий горло кашемир.

Машину, как выразился хозяин фермы, от греха подальше загнали в хлев. Горела тусклая лампочка, переливалась зеленая шкала радио. В темноте слышались вздохи спящих коров:

– Словно в Кирьят Анавим, – поняла Адель, – так хорошо, тихо…

Весной сорок восьмого года, когда бабушка еще была жива, Адель и Сабина ходили на утреннюю дойку, в коровник кибуца. Госпожа Эпштейн кормила внучек ранним завтраком. Она ставила на стол рассыпчатый творог, свежую сметану, банки с апельсиновым джемом, первую клубнику. Госпожа Эпштейн присаживалась напротив, подперев щеку рукой:

– Ешьте, – говорила бабушка, – вы растете, золотые мои… – Адель сглотнула слезы:

– У тети Цилы трое дочерей, двойняшки совсем маленькие. Но если рана серьезная, если она не дотянет, до Австрии… – словно услышав Адель, Генрик коснулся ее руки:

– Я тебе говорил, и еще раз повторю… – серые глаза Тупицы заблестели, – я сделаю все, чтобы вы оказались в безопасности. Я уверен, что завтра мы будем в Вене. Мы поедем в британское посольство, но сначала, оставим тетю Цилу в госпитале… – тяжелые волосы Адели, темного каштана, падали на плечи, изящные пальцы, с алым маникюром, теребили шарф:

– Она рядом со мной, ближе, чем в Лондоне, – понял Генрик, – но я ни о чем таком не думаю. То есть думаю, но не как обычно… – ему хотелось осторожно привлечь к себе девушку, поцеловать мягкие, приоткрытые губы:

– И того, другого, тоже хочется… – незаметно для Адели, он сжал кулак, – но не так, как раньше. Я надеялся, что Адель меня излечит, так и случится… – он загадал:

– Если мы сейчас поцелуемся, если все произойдет, я сделаю ей предложение. Я младше, но это неважно. Я о ней позабочусь, никогда ей не изменю. Мы всегда останемся рядом… – Адель встрепенулась:

– Генрик, что это… – диктор помялся:

– Уважаемые слушатели, это не в наших правилах, но после выпуска новостей, мы передаем особую трансляцию, для Будапешта… – сердце девушки забилось:

– Может быть, выступит Джон. Он прилетел в Вену, он ищет меня. Но если это не он… – Адель сглотнула, – я вижу, что нравлюсь Генрику. С ним всегда легко. Он музыкант, он понимает, что для меня важна карьера. Он младше меня, но это ерунда. Он останется рядом, у нас родятся дети… – зуд в запястье давно исчез, – и он ничего не узнает, о Вахиде и всем остальном… – Адель не хотела думать о зимней ночи, в сирийских горах:

– Вахид мне ничего не говорил, о ребенке… – перед глазами встало милое, сонное личико, каштановые кудряшки, на потном лбу, – может быть, она умерла… – девушка поняла, что надеется на такой исход:

– Ее не было, я не хочу о ней вспоминать. Может быть, я сейчас услышу Джона… – в приемнике что-то зашуршало. Раздался знакомый, недовольный, скрипучий голос:

– Я обещал, что буду говорить три минуты, не обрывайте меня. Я уложусь в выданное время, не беспокойтесь. На войне мы тоже долго не сидели за рациями… – Адель ахнула:

– Дядя Эмиль в Вене! Жалко, что тетя Цила спит, хотя она не смогла бы ему ответить. Теперь она приободрится, обязательно… – по шороху в микрофоне Генрик понял, что Гольдберг протирает очки:

– Он всегда так делал, перед акциями, – вспомнил Тупица, – он смеялся, что в партизанские времена носил при себе три пары запасных пенсне… – Монах заговорил по-французски:

– Цила, милая, – раздался твердый голос, – я здесь и скоро буду рядом с тобой. С детьми все в порядке, ни о чем не беспокойся. Веди себя осторожно, мы увидимся, в ближайшее время… – он помолчал:

– Я тебя люблю, – сказал Эмиль, на всю Европу, – и буду любить всегда. Любовь побеждает все, Цила… – приемник, мигнув, замолчал:

– Коммунисты опомнились, – сочно сказал Генрик, – пригнали сюда заглушку, как тетя Марта выражается. Она, наверное, тоже в Вене… – Адель стиснула пальцы:

– Он, кажется, собирается перейти границу, Генрик. Надо завтра оказаться в Австрии, дяде Эмилю нельзя здесь показываться… – уверенные пальцы коснулись ее ладони:

– Я обещал, что окажемся, так и случится… – запястье больше не горело, Адель, облегченно, закрыла глаза, – завтра мы будем в безопасности, мы, тетя Цила и Гварнери…

В открытых дверях коровника шумел мелкий дождь. Ветер бросил кленовый лист на ветровое стекло форда. Из опустевшей бутылки сидра пахло сладкими яблоками. Генрик выкинул окурок:

– Почти два часа ночи, надо поспать, хоть немного… – не двигаясь с места, Адель отозвалась:

– Да, надо проверить, как тетя Цила. Хотя, кажется, жар у нее пропал… – она прерывисто дышала, намотав на палец каштановый локон:

– Тебе так хорошо… – внезапно сказала девушка, – с короткими волосами… – ласковая, словно материнская рука, погладила Генрика по голове:

– Адель… – он потянулся к девушке, – Адель, я давно хотел сказать… – она была вся теплая, мягкая, от нее веяло яблоками:

– Не надо… – девушка скользнула ближе, – не надо ничего говорить, Генрик…

В сумрачном небе мотались под ветром ветви деревьев, над садом ухали совы. Одинокая лампочка в коровнике закачалась под потолком. Закрытые окна форда залепило мокрыми листьями, освещение в машине потухло.

Бумажный пакет с яблоками стоял на полу, между сиденьями.

Восходящее солнце золотилось в заднем стекле машины. Адель взглянула в зеркальце:

– У тети Цилы волосы, словно нимб, на картинах, у ангелов. Она похожа на диптих Дюрера, где изображена Ева. Тетя Цила даже яблоко держит похоже… – картина хранилась в музее Прадо, но на Ганновер-сквер, у Джона, висела копия правой створки:

– Вряд ли это сам Дюрер, – заметил герцог, – оригинал написан в Нюрнберге, а здесь, на задней стороне картины, пометка, на итальянском: «Венеция». Должно быть, рука кого-то из итальянских учеников Дюрера… – он пожал плечами, – понятия не имею, как картина попала в нашу коллекцию. В записях значится, что она в нашем владении со времен короля Генриха Седьмого, то есть с начала шестнадцатого века…

Грызя яблоко, Цила, безмятежно, улыбалась:

– С тех пор, как я ей утром сказала, что дядя Эмиль выступал по радио, что он на всю Европу признался ей в любви, она все время улыбается. Генрик ночью, попросил моей руки… – Адель чувствовала только спокойную уверенность:

– У него все случилось в первый раз, но мне было с ним лучше, чем с Джоном. Джон обнимал меня, но по его глазам я видела, что он думает о работе. Генрик думает только обо мне…

Они проснулись незадолго до шести утра, под курткой Тупицы и жакетом Адели, под ее кашемировым шарфом. Девушка встрепенулась:

– Сейчас хозяйка придет, на дойку. Надо разбудить тетю Цилу… – Генрик целовал растрепанные волосы, заспанные, темные глаза. Ресницы щекотали ему губы:

– Еще пять минут, – попросил юноша, – пожалуйста, Адель, не убегай, побудь со мной… – она тепло задышала: