– Пошла она к черту, – Эйтингон отвел глаза от бледного лица, – сейчас я с ней говорить не собираюсь. Пусть поварится, в своем соку… – кинув плащ на ряд свободных кресел, он закрылся свежим «Огоньком»:

– Молодая смена коммунистов… – ребят и девушек сняли в спортивных костюмах, – комсомольцы Куйбышева сдают нормы ГТО. Репортаж с введенной в строй, новой ГЭС. Выдан первый миллиард киловатт-часов, для страны Советов… – шелестели страницы, самолет разгонялся. Циона закусила губу:

– Максимилиан меня любит. Он никогда не оставит меня в руках русских Он вырвет меня из СССР, увезет в наше гнездышко, у нас родится дитя… – она незаметно сомкнула ладони на животе:

– Я буду ждать Макса, он приедет за мной… – повернув прочь от медного солнца, ТУ-104 скрылся в темнеющем небе, на востоке.

Проехав по тряскому булыжнику Флейшмаркт, грязный форд свернул на узкую улочку Юденгассе. Небо над Дунаем окрасилось в розовый цвет. Траву на газонах прибило искрящимся инеем. Под колесами машины едва слышно хрустел первый лед. Хозяйка магазинчика подержанных вещей распахивала ставни на окнах, выносила к двери плетеные корзинки с дешевым барахлом.

Она кинула взгляд на машину:

– Опять беженцы, кажется, хоть у них и местные номера. И едут, и едут. Четвертый день пошел, с начала беспорядков… – часы, по радио, пробили семь раз. Раздался голос диктора:

– Доброе утро, Вена. Надеюсь, вы сварили кофе и поставили на стол булочки. Сегодня двадцать шестое октября, пятница. В праздничный день нас ожидает ясная погода, хотя ночные заморозки дают о себе знать… – Национальный День установили в прошлом году, после принятия декларации о нейтралитете Австрии:

– Магазины мы не закрываем, – хозяйка прислонилась к косяку, – еще не привыкли к празднику. Да и праздник светский, не Рождество, не Пасха… – остановившись, форд ловко притерся к бордюру.

В машине пахло табаком и потом. Адель, устало, протерла глаза:

– Лавка открыта. Надо купить фату или кусок кружев, пусть и подержанных… – Адель сомневалась, что в комиссионном магазине найдется фата:

– Все равно, хочется праздника, даже сейчас. Ювелиры, все спят или завтракают. Ладно, в синагоге найдется кольцо…

Полчаса назад, проехав круглую, кирпичную Башню Дураков, бывшее психиатрическое отделение главного госпиталя Вены, они высадили Гольдберга и Цилу на ступенях приемного покоя. Монах, слабым голосом, сказал:

– История больницы очень интересна. Император Иосиф увлекался каббалой, состоял в масонской ложе. Размеры здания и количество комнат отражают его веру в нумерологию. Мой предок ссужал ему деньги, для строительства отделения… – Эмиль указал на башню. Генрик, терпеливо, отозвался:

– Вы все расскажете завтра, когда мы вас навестим. Пока надо хоть кого-то разбудить… – Гольдберг, неразборчиво, пробормотал:

– В госпитале работал Земмельвейс… – рыжая голова спящей Цилы лежала на плече мужа. Монах, осторожно, поцеловал ее в лоб:

– Милая, мы в больнице. Сейчас все закончится, потерпи немного…

Танк они бросили на пустынном берегу озера. Достав из-под пиджака потрескавшийся, скрипичный футляр, Генрик вгляделся в горизонт:

– Обещали проводников, – недовольно пробормотал парень, – а никого и в помине нет. Но лодки здесь, я приведу какую-нибудь посудину. Адель, мы сядем на весла… – завидев футляр, девушка ахнула:

– Ты не забыл о скрипке… – Генрик погладил старинное папье-маше:

– Гварнери никогда меня не покинет. Это подарок папы… – он нежно улыбнулся, – на скрипке будет играть мой сын… – Адель велела себе не краснеть:

– Кажется, дядя Эмиль и тетя Цила ни о чем не догадались. И хорошо, что так, мы потом во всем признаемся… – оказавшись на австрийском берегу озера, они взяли напрокат форд, в первом попавшемся по дороге гараже.

Адель с Генриком долго нажимали на кнопку звонка, у двери приемного покоя:

– Кого принесло, – пробурчал недовольный голос, – все скорые на месте. Рожаете, что ли… – заспанный санитар окинул взглядом стройную фигуру Адели:

– Не рожаете. Что болит, у кого… – Генрик выхватил у него смятую газету:

– Хватит прохлаждаться. Мы едва вырвались из Будапешта, у нас в машине двое раненых… – доставая из бардачка конверт с долларами, Адель улыбнулась:

– Все забегали, засуетились, появились хирурги, каталки… – они обещали Эмилю и Циле, что, немедленно, поедут в британское посольство:

– Тетя Марта, наверняка, там… – строго сказал Гольдберг, – я ей позвоню, прямо сейчас… – доктор, стоящий над каталкой, покашлял:

– Прямо сейчас, господин главный врач, вас, и вашу жену, ждут операции. К вечеру мы посмотрим на ваше состояние и, может быть, разрешим звонки… – выяснилось, что о Гольдберге здесь слышали и читали его статьи:

– Но вы, прежде всего, пациент, – робко заметил хирург, – вы должны понимать… – не обращая на него внимания, Гольдберг повторил:

– Прямо сейчас, нигде не задерживаясь… – Адель сунула в карман смятого жакета доллары:

– Но мы задержимся. В синагоге, для свадьбы, для праздничного завтрака…

Адрес синагоги, они узнали у полицейского, в центре города:

– Предки дяди Эмиля давали деньги на ее строительство, – вспомнила Адель, – они были банкирами кайзеров… – девушка почувствовала на запястье теплые пальцы:

– Адель… – он сглотнул, – если ты… – Тупица замялся, – если ты передумала, если ты меня не любишь, то не надо… – девушка хихикнула:

– Дурак. Я тебя никогда не разлюблю. Я подсчитывала, хватит ли денег тебе на галстук… – Тупица застегнул прожженную гарью, влажную после озерной воды рубашку:

– Видел бы меня мой командир, на заставе. Обойдусь без галстука, – он подмигнул Адели, – еще надо заплатить за завтрак, любовь моя. Хотя в приличное место, в таком виде, нас не пустят… – Адель вспомнила рассказ сестры о выпитом на берегу Северного моря шампанском. Девушка встряхнула головой:

– Ничего. Устроим пикник, на берегу Дуная… – она потерлась щекой о руку Генрика:

– Я тебя люблю, милый. Я сейчас… – каблуки простучали по булыжнику, Адель наклонилась над корзинами.

Выцветший шелк, потертый бархат, ласкали пальцы. Она вытаскивала на свет заштопанные чулки, облетевшие боа, из страусовых перьев, потерявшие застежки пояса и бюстгальтеры, старого атласа. Пахло нафталином и выветрившимися духами, Адель нащупала на дне корзины что-то кружевное. Вуаль спускалась с бархатной шляпки, цвета слоновой кости. Она вгляделась в рисунок:

– Брюссельское. Вещь сделали до войны, по моде тридцатых годов… – шляпку хозяйка нашла недавно, в забытой коробке, в кладовой магазина. На картоне, карандашом, она написала: «1938»:

– Год аншлюса, – подумала женщина, – евреи продавали вещи за бесценок, бежали из Австрии. Антиквары нажились, но я не антиквар, – она усмехнулась, – у меня и так в лавке все дешевое. Подержанный товар есть подержанный товар. Правильно, шляпка и платье, вечерний наряд. Их сдала женщина, высокая, красивая. Платье парижское, я его удачно сбыла, а шляпка завалялась… – на шелковой подкладке золотились стершиеся буквы: «А.Р».

Хозяйка разглядывала хорошенькую девушку, с потными волосами, в порванных чулках, в пестрящей пятнами юбке. Высокий парень, в жеваном пиджаке, курил, привалившись к капоту машины:

– Точно, беженцы… – насадив шляпку на голову, Адель посмотрелась в мутное зеркальце, привешенное к косяку двери:

– Словно на меня шили… – кружево развевалось под прохладным ветерком, – будет настоящая свадьба, даже с цветами… – к лацкану жакета она приколола белую розу. Тупица пытался отдать старику цветочнику, с ручной телегой, деньги. Тот отмахнулся:

– От заведения, – старик мелко рассмеялся, – в честь праздника… – Адель погладила мягкий бархат:

– Видно, что вещь дорогая, хоть ей и лет двадцать… – сунув голову в крохотный магазин, она поинтересовалась:

– Фрау, почем шляпка… – машина погудела, хозяйка поймала себя на улыбке: