Взявшись за жестяной тазик, с остывшей водой, она кашлянула:

– Я могу помочь, с пеленанием… – женщина кивнула на столик, – вы говорите, что главный врач разрешил ваше посещение палаты, с… – Инге понял, что люди избегают говорить о девочке:

– Им кажется, что если она не жила, то она и не человек, не ребенок… – он стоял спиной к медсестре. Слезы скапливались в глазах, капая на белый халат. Главный врач ничего не разрешал, но Инге и не собирался спрашивать разрешения:

– Я знаю, что Сабине надо увидеть нашу дочь. Я обязан отнести ее в палату, чтобы побыть вместе, попрощаться… – он выдавил:

– Да. Я умею пеленать, спасибо… – сзади раздались шаги, заплескалась вода в тазу.

Он не двигался, глядя на изящную, словно куколка, малышку. Инге сам ее вымыл, осторожно касаясь легких, как пух, рыженьких волос на круглой голове, над трогательными ушками. Личико было спокойным, девочка словно спала:

– Врачи считают, что она умерла, пока я ехал к телефонной будке. Когда русские ударили Сабину машиной, у нее отслоилась плацента, началось сильное кровотечение. У девочки остановилось сердце. Еще месяц, и она бы появилась на свет здоровым ребенком. Наша доченька, наша Констанца… – в теплой воде тельце порозовело. Глаза прикрывали темные реснички. Инге, ученый, знал, что смерть необратима:

– Она не дышала, сердце не билось, после операции ее оставили в морге, в холодильнике. Но ведь случаются чудеса… – он почти ожидал услышать обиженный плач младенца:

– Констанца поднимет ресницы, откроет глаза, и я увижу, какого они цвета… – Инге увидел, аккуратно вытирая дочь. Под ресницами прятались глаза Сабины, цвета темной вишни:

– Словно у тети, – понял юноша, – она бы выросла похожей на тетю. Она пошла в Сабину, тоже невысокая, хрупкая… – завернув дочь в пеленку, дождавшись, пока медсестра выйдет, Инге заплакал. Он плакал, надевая на нее чепчик, касаясь мягких щек:

– Я тебя не уроню, – пообещал Инге, – я умею носить младенцев. Мы все носили маленькую Лауру, когда она родилась… – устроив девочку в одеяльце, он покачал крохотный сверток:

– Она такая легкая. Она бы набрала вес, оставался еще месяц. Она бы стала переворачиваться, садиться, ползать… – горло перехватило слезами, – я бы сделал ей высокий стульчик и деревянного коня. Я умею, Пауль меня научил… – Инге прижал к себе дочь:

– Мы бы поехали в горы, с палаткой… – слезы капали на лицо ребенка, – пекли бы картошку, на костре. Ты бы шлепала по озеру, я бы рассказал тебе о созвездиях, как мне рассказала тетя… – он едва справился с болью, в сердце. Инге подышал:

– Я бы научил тебя цифрам, а мама, рисованию. Ты бы стала ученым, или художником. Пойдем, Констанца… – он вытер рукавом халата лицо, – мама с тобой попрощается… – коридор хирургического отделения, на третьем этаже, пустовал:

– Все на пятиминутке, – понял Инге, – никто нам не помешает… – он подумал, что надо сходить в церковь, к пастору:

– Сначала пусть Сабину выпишут из больницы. Это месяц, а то и больше. Потом мы устроим похороны. Мама Клара останется с нами, а тетя Марта… – Инге вздохнул, – ей надо вернуться в Лондон. Она будет нас допрашивать, с норвежскими службами, такого не избежать… – Инге не хотелось вспоминать русских:

– Никогда в жизни я и ногой в их страну не ступлю, – зло пообещал себе он, – по их заданию убили маму и папу, они лишили нас дочери. Впрочем, хорошо, что мерзавцы, во главе с господином Андреасом, поплатились за свои преступления… – в палате Сабины задернули шторы.

Вдохнув запах лекарств, удерживая девочку, Инге присел на кровать. Жена лежала, с капельницей в руке, вытянувшись на спине. Царапины и ссадины, на бледном лице, смазали йодом. Из-под госпитальной косынки выбивались кудряшки, цвета темного каштана:

– У девочки, у Констанцы, такие же, – понял Инге, – она тоже курчавая, только рыженькая… – юноша, осторожно, нашел под одеялом маленькую ладонь. По словам доктора, даже после выписки из больницы Сабина должна была оставаться в кровати:

– Три месяца, а то и больше, – заметил врач, – переломы таза срастаются медленно. Ей нельзя двигаться, пока позвонки не встанут на место. Вам придется нанять сиделку, когда закончатся школьные каникулы… – Инге велел себе пока не думать об этом:

– Сабина оправится, за будущий год, и мы поедем в Америку. Там она окончательно встанет на ноги… – он пожал знакомую ладонь:

– Милая, это я, Инге. Я здесь, я с тобой… – Сабина слышала его голос, словно сквозь туман. Она помнила резкую боль, в пояснице, горячую кровь, между ног:

– Русские ударили меня машиной, я пыталась подняться, прибежал Инге… – дальше была только чернота:

– Ребенок, что с ребенком… – девушка встрепенулась. Теплая рука погладила ее ладонь:

– Тебе нельзя вставать, любовь моя. Тебя оперировали, у тебя переломы… – Инге не знал, что сказать дальше:

– Я… я принес тебе… – он оборвал себя. Сабина, с трудом, подняла веки. Инге одной рукой удерживал крохотный сверток, в сером одеяльце. Она, почему-то, все сразу поняла:

– Дитя не выжило… – слезы брызнули из глаз, – Инге хотел, чтобы я попрощалась с малышом. Я даже не знаю, мальчик это, или девочка… – Сабина постаралась пошевелить губами:

– Спасибо, милый. Дай, дай мне… – Инге плакал:

– Это девочка, милая. Я не успел тебе сказать, я подумал, что было бы хорошо назвать ее Констанцей. Она рыженькая, а глаза у нее твои, темные… – вспомнив, что Сабине нельзя приподниматься, Инге устроил дочку на ее груди. Аккуратно взяв руку жены, он положил тонкие пальцы на чепчик. Лицо Сабины было мокрым от слез:

– Девочка, наша девочка. Бедный Инге, он считает себя виновным в случившемся. Это все из-за его работы… – Инге наклонился к уху жены:

– Мы поедем в Америку, когда ты оправишься, – шепнул он, – там хорошие врачи, я буду работать на армию, контракт очень выгодный… – Сабина дрогнула ресницами, влажные губы дернулись:

– Нет, – услышал Инге, – не надо изменять себе, милый, даже из-за меня. Не надо, Инге, у тебя своя дорога, не сворачивай с пути… – он приник губами к ее виску:

– Мама и тетя Марта сегодня прилетают в Осло. Мама останется с нами, на все лето. Я напишу дяде Эмилю, приглашу его погостить, с девочками. Он отличный врач, у него самого были такие травмы. Он тебе поможет, обязательно… – Сабина ощутила горячие слезы, на своей щеке:

– Прости меня, милая, прости… – Инге уткнулся рыжей головой в ее плечо. Он обнимал ее и девочку:

– Прости, пожалуйста, я во всем виноват… – он сполз с кровати, встав на колени, удерживая их:

– Простите меня, простите… – Сабина погладила его волосы, заплаканное лицо, прикоснулась к чепчику девочки:

– Не надо, милый, – выдохнула она, – не надо. Не вини себя, я встану на ноги… – она трогала лицо дочери:

– Глазки, реснички… – Сабина провела пальцем по щеке ребенка, – доченька, наша доченька, спи спокойно. Прощай, Констанца…

Найдя руку мужа, она положила его ладонь поверх своей: «Все будет хорошо. Мы вместе, навсегда».

В полукруглой аудитории, для семинаров, открыли окна. Ветер с моря играл шелковыми портьерами, солнце било в черную, грифельную доску. Наверху, изысканным почерком, сообщалось:

– Навстречу июньскому пленуму ЦК КПСС. Доклад кандидата медицинских наук, товарища Кима: «Использование хорионического гонадотропина в фармакологии». Приглашаются работники медицинского и биологического секторов института…

Профессор Кардозо, склонив голову, усмехнулся. Взяв тряпку и мел, Давид исправил ошибки. За десять лет ГУЛАГа, товарищ Ким, в прошлом офицер японской императорской армии, и сотрудник отряда профессора Исии, так и не приучился писать грамотно:

– Но откуда ему было узнать русскую орфографию… – Давид прислонился к трибуне, – беднягу загнали чуть ли не на Таймыр…

Получившего советский паспорт, ставшего корейцем Кима, привезли на остров с началом оттепели, как теперь говорили о хрущевских нововведениях. Политику сотрудники Давида не обсуждали, но профессор, краем уха, слышал, что пленум разберет деятельность так называемой антипартийной группы Молотова, Кагановича и Маленкова: