– Здравствуйте, госпожа Горовиц… – он всегда называл Марту на еврейский манер, – госпожа Авербах… – процессия двигалась по широкой аллее, рав Арье прищурился:

– Вижу вашего мужа, госпожа Авербах. Сейчас я вас передам отцу, милые… – дети с раввином исчезли в воротах. Марта помолчала:

– Матери, ты ничего не сказала… – Адель зарделась:

– Неудобно, с похоронами, тетя Марта… – она привлекла девушку к себе:

– Ничего, ничего. Хорошо, что все так сложилось…

Сухо затрещали ружейные залпы, носилки с телом опустили в могильную яму. Хлынул сильный ливень.

В лужах, среди поникших цветов палисадника, отражалась бледная луна. Ветер гнал на юг рваные тучи. Пахло сырой землей, намокшими, сосновыми иголками. Последние капли дождя шуршали по жестяной крыше барака.

Михаэль сидел на подоконнике. В окнах больничного блока виднелся тусклый свет, из-за холщовых занавесок жилых комнат мерцали огоньки керосиновых ламп:

– После войны прошло десять лет, а мы, до сих пор, экономим электричество, – пришло ему в голову, – только больница, ночью, освещается генератором, остальные жгут керосин. Хотя у нас молодое государство, нам надо бороться с врагами, то есть арабами… – смуглые пальцы заплясали, пепел сигареты упал на деревянный, вымытый Анной пол.

Мадам Симона приготовила флорентийское рагу и его любимую паннакотту. Дети встретили его у ворот кибуца, с рукописным, раскрашенным плакатом:

– Добро пожаловать домой, папа… – Михаэль вздохнул:

– Встретили и слегли, с жаром. Анна считает, что это от волнения… – все дни шивы, отговариваясь болезнью малышей, Анна ночевала в детском крыле. Капитана Леви никто не беспокоил. Мадам Симона поднималась затемно, уходя на раннюю смену, в столовую. За едой члены кибуца к нему тоже не подсаживались:

– Почти все мужчины служили в армии, – подумал Михаэль, – на той войне, или в сорок восьмом году. Они не хотят меня тревожить, они понимают, что с нами случилось… – никто, ничего, не понимал.

Михаэль вглядывался в мерцающий огонек, в окне барака напротив, за стволом грецкого ореха:

– Никто не понимает, только он. Он ничего не скажет, я вижу по его глазам… – Михаэль был в этом уверен так же, как и в том, что будущие встречи, с врачами и психологами, окажутся бесплодными:

– Я очень кстати устроил переполох, со стрельбой, – он криво улыбнулся, – теперь все оставят в покое случившееся на базе. Впрочем, ничего и не случилось… – он убеждал себя в этом каждую ночь, ворочаясь на узком топчане, слыша из-за перегородки, легкие шаги мадам Симоны:

– Ничего не случилось. Я скоро обо всем забуду… – он думал о парнишке его возраста, тоже связнике, в партизанском отряде Михаэля:

– Его арестовали немцы, но быстро выпустили. Он объяснил, что его, сироту, пожалели. Мы ему поверили, но если он тоже… – парнишка нарвался на пулю, в акции, не дотянув и до шестнадцати лет:

– Он рос в монастырском приюте. Среди священников много таких… – Михаэль почувствовал отвращение, – он, наверное, с детства этим занимался. Иосиф со Шмуэлем прятались в обители, в Польше… – каждый вечер Михаэль смотрел на огонек керосиновой лампы, в окне Судаковых:

– Они сидят шиву, и не выйдут на улицу. Его родня скоро уезжает, в Тель-Авив. Иосиф поедет провожать Шмуэля, в Лод… – потом их ждали на базе, для продолжения дебрифинга. Сталкиваясь в столовой с Йони, как его называл Михаэль, Меиром, или Мартой капитан Леви отводил глаза:

– Они могли меня раскусить, но полковник не стал нажимать, что называется. Наших психологов и врачей я обведу вокруг пальца… – Михаэль сказал жене, что уходит из армии. Анна, облегченно, вздохнула:

– Наконец-то… – покраснев, жена извинилась:

– Я понимаю, что ты хочешь остаться в боевых войсках, но дети по тебе скучают, им надо расти с отцом… – Михаэль кивнул. Он не собирался ни с кем, даже с Анной, обсуждать намеки Коротышки на должность, в каком-нибудь министерстве:

– Харель говорил о дипломатической службе. Очень хорошо, – понял Михаэль, – так я стану дальше от случившегося, от Израиля, от нее, то есть Маргалит…

Он не видел дочь живой, не увидел ее и мертвой.

Вчера Михаэль пошел на кладбище. Стоя под мелким дождем, у маленького, могильного камня, он прочел кадиш по девочке. Он произносил молитву по родителям и Рите, но никогда не добавлял имя дочери:

– На кладбище, я сделал это в первый раз, – понял Михаэль. На похороны, два года назад, он не приехал:

– Я объяснил, что должен остаться на юге… – капли текли по лицу, смешиваясь со слезами, – Анна сказала, что рав Арье обо всем позаботился. Я видел, что она обиделась на меня, но я не мог иначе… – Михаэль не навещал дочь в больнице вовсе не из-за чувства вины:

– Я ее стыдился. Я стыдился, что у нас появился на свет урод. Я хотел, чтобы в нашей семье не было изъянов, а теперь я сам… – он помотал растрепанной головой:

– Господь меня наказал, за Маргалит. Я настоял, что Анна должна оставить ребенка. Она хотела сделать операцию, поняв, что заразилась краснухой, от Джеки… – Михаэль убеждал жену, что Господь о них позаботится. Болезненно вздохнув, он закрыл глаза

– И позаботился. Но никто, ни о чем не догадается. Иосиф ничего не скажет, можно ему не угрожать… – после плена им не вернули оружие, но пистолетов в кибуце было достаточно:

– Нет смысла приставлять ему револьвер к виску, – подумал Михаэль, – нацист держал его на прицеле. Парень не виноват, его принудили. Но я помню, что он делал… – он запретил себе вспоминать о таком:

– Мне почудилось, я почти ничего не соображал. Думай об Анне, ты должен побыть с ней… – Михаэль боялся остаться с женой наедине:

– Я не знаю, смогу ли я… – он сжал руку в кулак, – мадам Симона ушла ночевать к приятельнице. Мне через два дня надо уезжать на базу. Но, может быть, Анна не вернется в комнату… – так ему было бы легче:

– Нельзя все время оттягивать, – он прислонился виском к прохладному стеклу, – она может что-то заподозрить. Обычно я ее не выпускаю из постели, когда приезжаю в кибуц…

Услышав легкие шаги в коридоре, Михаэль соскочил с подоконника. Анна стояла в дверях, со старым, военных времен, фонариком:

– Я думала, ты спишь… – почти испуганно, сказала жена, – Яаков отказывается укладываться, без истребителя. Шмуэль к ним не заходит, из-за шивы. Дети к нему привыкли, они капризничают… Я сейчас, не буду тебе мешать…

Зашуршала куртка, она нагнулась над плетеным ящиком с игрушками. От темных, влажных волос пахло недавней грозой. Михаэль потянул ее за руку:

– Погоди. Иди ко мне… – выскользнув из ее пальцев, фонарик покатился к стене. Янтарный луч, помигав, потух.

Сломанные ребра Авраама потихоньку заживали, но еще побаливали. После похорон жены, врачи отпустили его из больницы, с тугой повязкой и перебинтованными пальцами. Он уверил кузенов:

– В прошлый раз я заново научился стрелять, и печатать на машинке, и сейчас научусь. Правда, хочется, чтобы эта война стала последней… – сегодня ему не спалось. Остальные рано отправились в постель. Затягиваясь американской сигаретой Меира, доктор Судаков усмехнулся:

– Вернее, на топчаны. Мы, кое-как рассовали всех, по комнатам, на несколько ночей…

Утром близнецы, в сопровождении старшей родни, ехали в Лод. Иосиф сажал Шмуэля на римский рейс, а сам возвращался на армейскую базу, для дебрифинга:

– Мы тоже будем под Тель-Авивом, – коротко сказала Марта, – но мы не увидимся с мальчиком. Послезавтра из Австрии прилетает мистер Визенталь… – на закрытых совещаниях они хотели обсудить долг Израиля в поисках бывших нацистов:

– Недостаточно построить музеи и мемориалы, – подумал Авраам, – надо призвать каждого, еще топчущего землю нациста, к ответу. Мы отыщем и расстреляем их, как бешеных собак… – большая рука, со свежими бинтами, потянулась к карману пижамы:

– Словно пан Вольский еще носит пистолет, – понял Авраам, – я, разумеется, не останусь в стороне… – Марта ставила в известность Коротышку, что он, доктор Судаков, готов действовать: