– Но необходимости никакой нет. Мы приедем на базу порознь. Какая разница, где мы провели ночь… – рядом с покосившимся гардеробом лежал аккуратный, вещевой мешок Михаэля и его собственный, потрепанный саквояж. Соседство багажа показалось Иосифу слишком близким:

– Смешно, после всего, что было. Но ничего не было, – напомнил он себе, – мы встретились на бульваре Ротшильда, и пришли сюда, чтобы повторить показания, перед очередными допросами. Больше ничего не случалось, и не случится, я уверен. Нам надо было увидеться, что мы и сделали… – он подхватил саквояж:

– Я пойду на фельдшерские курсы. Михаэль станет обеспечивать безопасность Кнессета или какого-то министерства. Может быть, его вообще пошлют работать за границу. Израиль маленькая страна, но и здесь можно годами не наталкиваться на знакомых. После армии я перееду в Иерусалим, учиться. И вообще, нечего беспокоиться о том, чего не было…

Он спустился по скрипучей лестнице. Из кладовки доносился храп хозяина, стойка, вернее, канцелярский стол, была пуста. Полуоткрытую дверь, выходящую во двор, подперли решетчатым ящиком, с запотевшими бутылками молока. Рядом мокли бумажные пакеты, со свежими бубликами и бурекасами:

– Здесь подают завтрак, – вспомнил Иосиф вывеску, – это моя законная порция… – забрав осыпанный кунжутом, румяный бублик, он оказался во дворе. Иосиф взглянул наверх:

– Не похоже, чтобы погода поменялась, – над городом повисли сизые тучи, – ладно, найду такси до окраины, если автобус задержится…

Подняв воротник пиджака, юноша скрылся во сером тумане.

Ежегодный прием, по случаю Пасхи, Норвежский Нобелевский комитет, устроил в белокаменном атриуме здания, стоявшего по соседству с королевским дворцом, наискосок от посольства США. Праздник был поздним, к концу апреля в Осло давно сошел снег. На клумбах распустились нарциссы. В порту, над мачтами рыбацких лодок и прогулочных яхт, парили чайки. Большие круизные лайнеры, направляющиеся на север, к Бергену и тамошним фьордам, швартовались в отдалении от набережной, серого гранита.

Ветер с моря трепал на щитах афиши нового фильма, с Кэри Грантом и Деборой Керр, «Незабываемый роман». Плакаты клеили на старые, расползшиеся от зимнего снега объявления о последней ленте скончавшегося в январе Хамфри Богарта.

Перед пасхальными каникулами на улицах появились лоточники, со свежей селедкой, в пряном рассоле. Розовые креветки лежали на колотом льду. Разрезанную надвое булку посыпали кольцами ароматного лука, спины рыбок отливали серебром. Кондитерские бойко торговали леденцами, из стеклянных банок, лакричными тянучками, румяными вафлями, со взбитыми сливками и джемом, из морошки. Ребятишки перелезли в шорты и свитера, город зазвенел велосипедами. Над крышами разноцветных домиков, реяли ярко раскрашенные воздушные змеи.

Старый велосипед прислонили и к стене, во дворе Нобелевского комитета. Машина, с потрепанной плетеной корзиной, среди американских и британских лимузинов, с дипломатическими номерами, казалась бедной сиротой. Из корзины высовывался бумажный пакет, с картофельной лепешкой, лефсе. Копченая форель блестела спинкой темного янтаря. От рыбы пахло ольховыми дровами и смолой. На дне пакета болтался пяток крупных яиц. Рядом торчало горлышко бутылки, с дешевым лимонадом. На звонок прикрутили самодельную табличку: «Господин учитель, здесь вам не школа». Сиденье велосипеда прикрыли неожиданно красивым, вышитым чехлом, из оленьей шкуры.

Из-за хорошей погоды двери атриума распахнули. После выступлений председателя и дипломатов, милые девушки взялись за подносы, с бутербродами, с икрой и креветками. На покрытых крахмальными скатертями столах, расставили блюда с устрицами, копченый, олений окорок, дырчатый, со слезой, сыр Ярлсберг. В баре разливали французское шампанское и местный, пахнущий травами, аквавит:

– Он ничем не хуже русской водки, господин Андреас, – заметил кто-то из членов комитета, – вы, непременно, должны попробовать… – в приглашении на прием указывалось, что от гостей ожидается смокинг. Члены комитета решили, что советский историк, значащийся в списке, полученном из посольства русских, явится в плохо пошитом пиджаке:

– Сейчас даже их дипломаты одеваются скверно, – заметил председатель комитета, – но я помню довоенные времена. Старая гвардия, перебитая Сталиным, умела вести себя в обществе… – историк, тем не менее, носил безукоризненно пошитый смокинг. На прием ордена не надевали, но по выправке норвежцы поняли, что ученый служил в армии.

Господин Андреас, или Андрей Петрович, как его звали на русском, развел руками:

– Я партизанил, как и многие, в вашей героической стране. Я работал в тылу немцев, устраивал диверсии, а после победы вернулся в университет… – историк говорил на неплохом норвежском языке. Выяснилось, что он знает шведский и английский:

– Моя докторская диссертация посвящена связям Древней Руси и Скандинавии… – объяснил Андрей Петрович, – английский я знал давно, как и немецкий, но ваши языки нужны мне для работы… – историк навещал Норвегию по приглашению университета Осло:

– Раньше бы вы не разъезжали по заграницам, коллега, – заметил кто-то из ученых, – в сталинские времена ваших соотечественников не выпускали за рубежи России… – господин Андреас, невозмутимо, проглотил устрицу:

– Времена беззакония прошли, культ личности давно ликвидирован. СССР, и другие социалистические страны, полноправные члены мирового сообщества… – постучав американской сигаретой о военных времен портсигар, он закурил.

Девушки разносили крепко заваренный кофе. На столах появились деликатные пирожные, эклеры, с ванильной и шоколадной глазурью, корзиночки, с заварными кремом и ранней клубникой:

– Я работал в СССР, в двадцатые годы, – заметил пожилой член парламента, – я тогда был юнцом, едва закончил агрономический факультет. Нансен послал меня в Саратовскую область, на сельскохозяйственную станцию… – парламентарий пощелкал пальцами, – мы ехали через Ленинград. У вас есть знаменитое кафе, с похожими пирожными… – господин Андреас кивнул:

– «Север». Там и сейчас делают отличные petit fours. К сожалению, наборы, привезенные мной, разошлись внутри советского посольства… – он подмигнул парламентарию, – дипломаты любят подарки с родины… – господин Андреас кинул взгляд в сторону подстриженного газона. От знаменитой трубки поднимался сизый дымок:

– Господин Бор тоже здесь… – он угостил парламентария сигаретой, тот отозвался:

– Да, он приехал из Стокгольма. Летом он открывает в Дании новый исследовательский институт, теоретической физики. Бор разговаривает с учеными, приглашает их на работу… – Андрей Петрович поднял бровь:

– Сейчас он, кажется, разговаривает с механиком из обслуги здания… – рыжий парень, в скромном пиджаке и свитере, не только без смокинга, но даже и без галстука, попыхивая сигаретой, внимательно слушал Бора. Собеседник русского усмехнулся:

– С самым что ни на есть ученым, гордостью Норвегии. Инге Эйриксен, сын расстрелянных гитлеровцами партизан. В девятнадцать лет он получил два магистерских диплома, в Кембридже. Ему всего двадцать три, а в июне он защищает докторскую диссертацию, по теоретической физике. Говорят, что американцы предложили ему гражданство и щедрый контракт, по военной части, но наш Инге отказался. Он, как и его наставник, покойная доктор Кроу, не принимает участия в таких проектах. Думаю, Бор, переманивает его в Копенгаген… – русский прищурился:

– Он работает в Осло, в университете… – парламентарий покачал головой:

– Он сельский учитель, на родине, в горах у озера Мьесен. Он преподает в гимназии математику и физику. Наш Инге истинный сын Норвегии…

Господин Андреас изящным жестом допил кофе: «Представьте меня, пожалуйста».

На маленькой кухоньке аспирантского общежития университета Осло вкусно пахло копченой рыбой и свежим кофе. Кусая картофельную лепешку, Инге просматривал конспект завтрашнего семинара, со студентами-выпускниками. Он не смог отказаться от предложения университета проводить занятия в столице: