Узнав о его смерти, Эзра Стайлз, который к тому времени уже был президентом Йельского университета, отозвался о нем как о приятном, доброжелательном, гостеприимном и очень уважаемом джентльмене мистере Аароне Лопесе... купце первой величины; по чести и обширности торговли его, вероятно, не превзошел ни один торговец в Америке. Он вел дела с величайшей легкостью и ясностью — всегда отличался миловидностью поведения, спокойной урбанистичностью, приятной и непринужденной вежливостью манер. У него не было ни одного врага, и он был наиболее любим широким кругом знакомых из всех, кого я когда-либо знал. Его благодеяния по отношению к своей семье, народу и всему миру почти не имеют аналогов. Он был моим близким другом и знакомым!

Тот факт, что большая часть бизнеса Аарона Лопеса была связана с рабством, по-видимому, мало что изменил для известного педагога и проповедника, выступавшего против рабства. Стайлз, по-видимому, был против рабства абстрактно, но при этом прекрасно понимал, что ряд его близких друзей и знакомых делают на нем деньги. Однако ему было довольно трудно согласовать длинный список положительных качеств, которые он приписывал г-ну Лопесу, с тем фактом, что Аарон Лопес был евреем. Его хвалебная речь продолжается: «О! Как часто я желал, чтобы искренний, благочестивый и честный ум воспринял доказательства христианства, воспринял Истину, как она есть в Иисусе Христе, узнал, что ИИСУС был Мессией, предсказанным Моисеем и пророками!». Далее он молится о том, чтобы небесные властители, возможно, не обратили внимания на еврейство Аарона Лопеса и приняли его, несмотря на его «заблуждения», в «рай по христианской системе, где он обретет благодать у благосклонного и обожаемого Эммануила, который, испустив дух и испытывая глубочайшие муки, молился за тех, кто не ведал, что творил».

Размер состояния Аарона Лопеса был приличным для своего времени, но вряд ли он мог бы быть таким, если бы не его обширное гостеприимство в годы правления Лестера. А когда оно стало делиться между его молодой женой и огромной оравой семнадцати детей, состояние стало казаться и вовсе неутешительным. Каждый ребенок получил наследство в размере около восьмидесяти тысяч долларов.

Когда в 1858 году Лонгфелло посетил старое еврейское кладбище в Ньюпорте, он был настолько потрясен этим событием, что написал об этом стихотворение. «Как странно это выглядит!» — писал он:

" Как странно! Рядом с улицею пыльной

Кладбищенский нетронутый покой, Не нарушают тишины могильной Ни людный порт, ни шум волны морской…

Здесь даже у имен нездешний вид: С Альваресом соседствует Иаков, С Рибейром рядом — Авраам, Давид....»,

— размышлял Лонгфелло:

Как вы пришли сюда? Где взяли силы

Спастись от ненависти христиан? Вселенские Агари, Измаилы, Вас, как в пустыню, гнали в океан. На Юденштрассе, в чуждой вам отчизне, В колодцах гетто, на бесправном днеПрошли вы школу страха — школу жизни — И школу смерти в жертвенном огне.

Аарон Лопес был среди тех, кто покоился там во время визита мистера Лонгфелло[10].

По мере того, как все больше ашкеназских евреев прибывало из Германии и Центральной Европы, они обнаруживали, что сефардская культура, традиции и формы преобладают среди евреев Америки. Новоприбывшие были приняты в сефардские синагоги, хотя и с некоторым пренебрежением, и стали, так сказать, почетными сефардами. Старая гвардия сефардов недвусмысленно давала понять приезжим, что их возвышенный статус дается им просто так, не будучи заслуженным. Между «новыми» и подлинными сефардами существовала немалая социальная разница, и этому не способствовал тот факт, что «грубо говорящие» (то есть с иностранным акцентом) немцы, считая себя сефардской «голубой кровью» если не по наследству, то по названию, нередко принимались надувать губы и иным образом продвигать себя в социальном плане, что старая гвардия считала крайне оскорбительным. Это был случай титулованного испанца против немца из гетто, американца в третьем и четвертом поколении против иностранца, богатого против бедного, культурного против некультурного. В подобной ситуации неминуемо должна была возникнуть реакция.

Например, в Новом Орлеане общей нестабильности еврейской общины — по-прежнему преимущественно сефардской, но с примесью ашкеназских «чужаков» — не способствовал визит молодого Матиаса Гомеса, одного из двоюродных племянников Даниэля Гомеса. Матиас вступил в спор с молодым человеком ашкеназского происхождения по поводу правильной формулировки цитаты из стихотворения. Казалось бы, пустяк, но не для Матиаса, когда его ашкеназский знакомый назвал его «дураком». Матиас тут же потребовал аристократической привилегии — вызвать его на дуэль. Они сражались из мушкетов на расстоянии сорока шагов, и каждый выстрелил по четыре раза, причем ни один выстрел не достиг цели. Обычно это считается достаточным упражнением, чтобы отменить дуэль, но Матиас настоял на пятом выстреле, который ранил его противника в обе ноги и мгновенно убил самого Матиаса. Однако он добился своего: никто, кроме него, не должен оскорблять гомеза.

Сефарды, пережившие столько ужасов и страха за свою веру во времена инквизиции, говорили, что евреи остальной Европы могут быть евреями, но не очень. Считалось, что им не хватает благочестия, и они легко поддаются христианскому мышлению и христианским методам. В качестве примера можно привести общину Нового Орлеана. В Новом Орлеане все шло достаточно хорошо, пока во главе общины стоял представитель одной из старых испанских семей. Но когда должность главного раввина неожиданно унаследовал немец — что ж, спустя сто пятьдесят лет еврейская община Нового Орлеана все еще помнит, что произошло.

Это был Альберт Дж. «Роли» Маркс, который называл себя «раввином на полставки», а на самом деле зарабатывал на жизнь игрой в южных странствующих театральных труппах. Свое прозвище он получил за то, что одной из лучших его ролей считалась роль Роули в спектакле «Школа злословия». Кроме того, он был несколько ростоватого телосложения, что делало прозвище вполне уместным. Современник однажды охарактеризовал его следующим образом:

Он немного ниже среднего роста, его рост в чулках — около четырех футов и нескольких дюймов. На его лице всегда сияет отблеск хорошего настроения, за исключением тех случаев, когда его мучает подагра (к сожалению, довольно часто), и он является одним из самых добродушных парней на свете.

Актерский диапазон «Роли» Маркса был существенно ограничен его ростом. Особенно ему удавались роли комических стариков, и он был знаменит своей манерой смеяться на сцене. «Увидеть один из его смешков — это будет полезно для сердца», — писал критик об одном из его выступлений. Я говорю «увидеть один из них, потому что ничего особенного не слышно, когда он смеется; он как бы вращает глазами, набивает щеки ветром и вдруг выпускает его наружу, в то же время делает полуоборот, наклоняется, как бы для того, чтобы плюнуть, лукаво подмигивает публике и размахивает тростью — и готово». Он сыграл в таких популярных в то время драмах, как «Губернатор Хертолл», «Старый Смакс», «Эндрю Маклестейн». О его исполнении главной роли в последней из них тот же критик писал

Andrew Mucklestane! Ах, как часто я наблюдал его пародию на этого персонажа, который представляет собой ни больше ни меньше как сентиментального шотландского рыбака, очень доброжелательного в своих чувствах и всегда готового спасти беглых графинь и тонущих детей! И наблюдать за тем, как Роули до седьмого пота вкалывает в «бизнесе» этого персонажа, — удовольствие для всех любителей романтической драмы. Роули вводит в свой спектакль тринадцать падений, и не раз приходилось подпирать сцену, прежде чем она подвергалась его энергичным маневрам.....

Как удалось такому обаятельному шуту стать главным раввином сефардской общины в таком изысканном городе, как Новый Орлеан? Видимо, его добродушие в слабый момент покорило прихожан, и он получил эту должность. Кроме того, он подрабатывал инспектором на таможне и пожарным. Он стал директором благотворительной ассоциации пожарных, помогал ей ставить бурлески и представления для сбора средств, сочинил частушку «Песня пожарного», за что городские власти Нового Орлеана назначили его «Поэтом-лауреатом пожарных».