Если обвинения доказаны, то снисходительность военно-морских судов стала пресловутой, так что заседание военного трибунала обычно заканчивается выговором. Если же, что бывает очень часто, провинившийся офицер, как в одном из недавних случаев, попадает в кассацию, то он отправляется на работу с политическими друзьями своего племени и, нагруженный бумагами, представляется в Вашингтон, сильная рука исполнительной власти оказывается парализованной. Он не может утвердить справедливо заслуженный приговор, и преступник остается на свободе».

Очевидно, что речь идет об Урии. Статья была без подписи, но Урии удалось выяснить, что ее автором был Уивер.

Первым делом после восстановления в должности Урия получил назначение на корабль Spark, который должен был нести службу в Средиземном море. Он взошел на борт «Искры» в июне 1821 г. и оставался на ней до марта следующего года, когда корабль встал в док в Чарльстоне (Южная Каролина). За прошедшие месяцы Урия, казалось, только и делал, что очернял лейтенанта Уивера, высказывая всем желающим такие замечания, как: «Уивер — трус, проклятый негодяй, подлец и не джентльмен», «Уивер — изверг» и «Если я когда-нибудь столкнусь с этим проклятым негодяем, я расквашу ему нос». Эти высказывания дошли до Уивера, который теперь служил на военно-морской верфи в Чарльстоне. После схода с корабля Урия получил повестку в военный трибунал, уже четвертый по счету, с обвинением в «скандальном поведении, использовании провокационных укоризненных слов, неджентльменском поведении, подделке документов и фальсификации».

Подлог, конечно, был новым обвинением. Оно было связано с тем, что Урия носил с собой копию своей возмущенной записки Уиверу, в которой содержались вызывающие обвинения, показывал ее многим людям, в то время как Уивер теперь утверждал, что никогда не получал этой записки и что она является подделкой. Суд признал Урию виновным в скандальном поведении, отметив, что «он позволил другим прочитать записку, выдаваемую за вызов». Остальные обвинения были сняты. Суд постановил объявить Урии «публичное порицание». Но суд также отругал лейтенанта Уивера. «Суд, — писали судьи, — вынося этот приговор, не может, однако, не выразить своего неодобрения поведением прокурора по отношению к заключенному в той мере, в какой обстоятельства этого были представлены им в качестве доказательств». Таким образом, четвертый военный трибунал Урии закончился более или менее вничью. Но уже стало казаться, что рано или поздно либо ему самому, либо военно-морскому флоту США придется менять свои взгляды.

В 1823 г. Урия был назначен вторым лейтенантом на корабль Cyane, который переводился из Средиземного моря в Бразильскую эскадру. Корабль совершил медленный переход через Атлантику, заходя в различные вест-индские порты, а затем направился к северному побережью Южной Америки. В Рио-де-Жанейро корабль встал на якорь для ремонта грот-мачты, и Урия был назначен ответственным за это. Обычно ремонтом занимался исполнительный офицер, но капитан вскользь заметил, что Урия может руководить ремонтом не хуже других. Это возмутило исполнительного офицера Cyane Уильяма Спенсера, и вскоре до Урии дошли слухи, что Спенсер «хочет поставить его на колени».

Однажды днем во время ремонта Урия поднялся на борт с широкой плитой бразильского красного дерева, из которой он намеревался сделать книжную полку для своей каюты. Некий лейтенант Эллери, друг раненого Спенсера, «насмешливым тоном» заметил, что не очень хорошо относится к офицерам, ворующим пиломатериалы с корабельных складов. Урия ответил, что купил древесину в городе, а купчая была у него в кармане. Эллери сказал, что сомневается в этом, так как всем известно, что Урия — лжец. В ярости Урия вызвал Эллери на дуэль, на что Эллери ответил, что не будет драться на дуэли с человеком, который не является джентльменом. Более того, он доложит о вызове командиру.

Несколько дней интрига кипела и, казалось, вот-вот затихнет, пока не вылилась в очередной всплеск мелочности. В офицерской столовой кто-то громко сказал, что «какой-то проклятый дурак» уволил буфетчика. «Если вы имели в виду меня...» быстро вставил Урия, всегда первым улавливая оскорбление. «Не разговаривай со мной, Леви, — сказал исполнительный офицер Спенсер, — или я заткну тебе рот». Мгновенно Урия вскочил на ноги с криком: «Если вы считаете себя способным, можете попробовать!» И вот все повторилось снова — крики «Не джентльмен!». «Трус!» «Жид!» Утром было отдано распоряжение о начале военного трибунала номер пять с до боли знакомым набором обвинений против Урии: «Поведение, недостойное офицера и джентльмена, использование провокационных и упрекающих слов, предложение отказаться от звания и сразиться на дуэли с лейтенантом Фрэнком Эллери, а также, в присутствии и на глазах многих офицеров «Сиана», приглашение Уильяма А. Спенсера на дуэль».

И снова выводы были сделаны против Урии, с любопытной формулировкой приговора: «Виновен в поведении, недостойном офицера, но не джентльмена». Приговор был унизительным. Он должен был получить выговор «публично на четвертьпалубе каждого действующего судна военно-морского флота и на каждой военно-морской верфи в Соединенных Штатах». В ответ Урия подал встречный иск против Уильяма Спенсера и выиграл его, в результате чего Спенсер был отстранен от службы в ВМС на год за «оскорбительные, не свойственные офицеру и неджентльменские высказывания, и жесты в адрес упомянутого Урии П. Леви».

Возможно, Урия и считал себя оправданным. Но этот поступок не прибавил ему авторитета в глазах сослуживцев. Привлекать к суду вышестоящего начальника было не принято. На военно-морской верфи в Филадельфии Урия Леви был помещен «в Ковентри» — отвержен и игнорируем всеми. Обиженный и озлобленный, Урия подал заявление на шестимесячный отпуск. Просьба была быстро удовлетворена, и, удовлетворяя ее, командир сказал Урии с легкой улыбкой: «Мы будем рады продлить ваш отпуск на неопределенный срок».

Когда его слова дошли до сознания, Урия ответил: «Это потому, что я еврей, не так ли, сэр?».

«Да, Леви, — сказал офицер, не обращаясь ни к лейтенанту, ни даже к господину, — это так».

Его попросили покинуть клуб. В своей долгой борьбе с военно-морским истеблишментом он, похоже, проиграл последний раунд.

Возможно, в американской еврейской общине и были те, кто одобрял широко разрекламированные разборки Урии Филлипса Леви с военно-морским флотом и то внимание, которое ему удалось привлечь к факту антисемитизма в Новом Свете. Но большинство не одобряло его и считало, что поведение Леви принесло евреям больше вреда, чем пользы. Как и в случае с любой другой проблемой, евреям было проще сделать вид, что ее не существует. Еврейская община была еще небольшой, и новости и мнения внутри нее быстро распространялись. Некоторые современники Леви хвалили его за то, что он до конца настаивал на ветхозаветной справедливости. Однако для молодого поколения он был просто старомоден и чрезмерно «жесткошеен». Урия Филлипс Леви, помимо прочих своих достижений, помог определить раскол между «старыми евреями» и «новыми евреями».

Раскол был не просто поколенческим. Предвзятое отношение старых евреев к новым было направлено и на новых иммигрантов, на которых теперь смотрели как на нарушителей спокойствия. В этой форме еврейского антисемитизма не было ничего нового. Евреи всегда обижались и с опаской смотрели на приезжих евреев. Для разбросанных по всему миру еврейских общин «нас немного» всегда казалось вполне достаточным. В Филадельфии, например, уже в 1760-х годах еврейская община настолько разрослась за счет жаждущих иммигрантов, что ее сочли находящейся в «смертельной опасности». Евреи закатывали глаза и бормотали мрачные мысли о «нашествии евреев» из других стран. Матиас Буш был партнером Дэвида Фрэнкса в свечном бизнесе, и оба они были иммигрантами из Филадельфии. Однако когда в 1769 г. Фрэнкс отправился по делам в Лондон, он получил от Буша письмо, в котором тот сетовал на то, что «эти новые евреи — просто чума», и умолял своего партнера: «Молись, что в твоих силах, чтобы предотвратить появление новых евреев такого рода». Г-н Буш явно считал себя старым евреем. Он приехал в Америку ровно двадцать пять лет назад. О масштабах его тревоги можно судить по тому, что на момент «нашествия» в Филадельфии насчитывалось не более тридцати еврейских семей.