Насколько надежным был его сын? Ведь именно от него биографы узнали, что родители Хайма Саломона в Польше были «богатыми». Но все же Саломон счел нужным послать им тысячу фунтов, когда наконец добился успеха, и в своем письме говорил о своих «бедных отце и матери». В своем завещании он указал, что матери завещает золотую цепочку, а престарелому отцу — сумму, достаточную для покупки участка под захоронение.

Несколько лет назад Федерация польских евреев Америки предприняла попытку установить статую в память о Хаиме Саломоне, ссылаясь, в частности, на «Словарь американской биографии», где говорится о его заслугах перед революцией, и заявляя: «Америка не смогла вернуть ему деньги, которые он предоставил, и теперь люди стремятся лишить его посмертной славы». Своей статуей Федерация, конечно же, хотела показать, что польские евреи были в Америке задолго до царских погромов 1881 г. и внесли огромный вклад в ее развитие. Главным «грабителем» посмертной славы Саломона был ныне покойный историк Макс Колер (Max J. Kohler). Колер назвал проект поляков нелепым, и по этому поводу разгорелся гневный разговор. Колер был немецким евреем, и в основе всего этого лежала взаимная антипатия, существовавшая между немцами, приехавшими раньше, и поляками и русскими, приехавшими позже. Проект, сопровождаемый ожесточением, так и не был завершен.

Хейм Саломон был, по его собственным словам, брокером, торговцем государственными облигациями, агентом. 700 тыс. долл., которые, возможно, прошли через его счет за четыре года, не были его деньгами; они принадлежали правительству и представляли собой средства от ценных бумаг, которые он продал, положил на депозит, а затем передал Роберту Моррису. За эти деньги Моррис теперь платил ему кругленькую комиссию — 1/2 от 1%. Хайм Саломон также был щедрым человеком. Даже дальние дяди получали свои гинеи. Он был щедр и по отношению к своим друзьям в Филадельфии, предоставляя необеспеченные ссуды, ссуды без процентов — щедрые до невозможности. После его смерти купцы, которым он ссудил деньги, не смогли расплатиться. Его имущество было признано неплатежеспособным. Его главным кредитором был Банк Северной Америки, банк Роберта Морриса.

Его сын утверждал, что правительство США задолжало Хайму Саломону 354 тыс. долларов, что сегодня с учетом процентов составляет десятки миллионов долларов. По словам сына, от правительства пришло подробное заявление об этом. Правда, сын ждал этого заявления несколько десятилетий после смерти отца и после того, как все документы были уничтожены во время захвата Вашингтона англичанами во время войны 1812 года. Загадочным образом правительство больше никогда не обращалось с этим заявлением. Деньги так и не были выплачены. Документы исчезли.

Но американцы польского происхождения все-таки получили свою статую — не в Нью-Йорке, где они хотели ее видеть, а в Чикаго. И это памятник не одному, а трем людям. Хайм Саломон делит мраморный пьедестал — и, казалось бы, совершенно правильно — с Джорджем Вашингтоном и Робертом Моррисом. Во время открытия статуи президент Франклин Д. Рузвельт обратился к своему помощнику и совершенно невинно спросил: «Я знаю, кто двое других, но кто...?».

Для тех сефардов из старой гвардии, которые ставили под сомнение важность революционной роли Хаима Саломона, всегда существовала точка зрения, что он был «не совсем сефардом», кем-то вроде интервента и похитителя сефардского грома. Однако теперь, когда его статуя гордо возвышается в Чикаго, да еще в такой прославленной компании, на всеобщее обозрение, большинство сефардов предпочитают заявлять о нем — отдавать его полякам кажется слишком плохим решением, — а сефардские родители говорят своим детям: «А ведь он был одним из нас!»

Для многих стало неожиданностью, что существуют еврейские Дочери Американской революции — так же, как и Сыновья, хотя, конечно, они есть. Некоторые представители старой гвардии сефардских семей, конечно, немного стесняются того, что являются членами DAR, поскольку эта организация приобрела репутацию организации, в которой представители меньшинств чувствуют себя не очень желанными гостями. В то же время эти люди хранят свои маленькие свидетельства о членстве и показывают их своим детям и внукам.

Пока такие люди, как Хаим Саломон, собирали и поставляли деньги в кассу революции, а Иуда Туро копил свои деньги в Новом Орлеане, несколько сефардских женщин приобрели репутацию героинь революции. Например, миссис Дэвид Хейс. Эстер Хейс и Иуда Туро были троюродными сестрами по браку, то есть муж Эстер, Давид, был троюродным братом матери Иуды. К моменту революции ветви семьи Хейсов прочно обосновались в Ньюпорте, Нью-Йорке, Филадельфии и Ричмонде, где их можно встретить и сейчас. Эстер Хейс была Эттингом, из филадельфийской семьи Эттингов — сефардской семьи, приехавшей в этот город еще в 1758 г., и Эттингов можно встретить там до сих пор (в том числе художника Эмлена Эттинга, филадельфийца в седьмом поколении). Эстер Эттинг познакомилась с Дэвидом Хейсом благодаря связям в Филадельфии, и их союз стал первым союзом Хейса и Эттинга (разумеется, были и другие). Это событие считалось событием огромной социальной важности, так как создавало еще более прочные связи между еврейскими общинами Филадельфии, Нью-Йорка и Ньюпорта.

Дэвид Хейс увез свою невесту на север, на обширную ферму в округе Вестчестер штата Нью-Йорк, недалеко от нынешнего города Бедфорд, и здесь их застала революция. Хейсы поддержали революцию, и однажды ночью зимой 1779 г. Дэвид Хейс получил известие о том, что рота, расположившаяся лагерем неподалеку от его фермы, окружена англичанами. Продовольствие и припасы были на исходе, и если помощь не придет в ближайшее время, солдаты будут вынуждены сдаться или умереть от голода. Взяв в помощники одного из своих молодых сыновей, Хейс вызвался перегнать стадо из семидесяти пяти голов скота через вражеские линии к окруженным войскам. Для выполнения задания он выбрал безлунную ночь. Коровам завязали глаза, пасти связали веревкой, чтобы они не могли шуметь, а копыта обмотали тяжелой мешковиной, чтобы заглушить звуки марша по снегу. Наибольшую опасность представляли соседи Хейсов, многие из которых симпатизировали тори, поэтому подвиг пришлось совершить в обстановке строжайшей секретности.

Тем не менее, каким-то образом информация о том, что задумал Дэвид Хейз, просочилась наружу. Не успел он с сыном выйти из дома, как возле него собралась группа разгневанных и подозрительных тори, которые с криками требовали его жену. Эстер Хейс, еще слабая после рождения шестого ребенка, лежала в постели с высокой температурой, но она встала и подошла к двери. На вопрос, где ее муж, она отказалась отвечать. Даже когда группа тори пригрозила убить ее маленьких детей, она отказалась дать толпе какую-либо информацию. Тогда ее заставили вернуться в дом, забаррикадировали окна и двери и подожгли дом. К счастью, негры-рабы Хейсов, жившие неподалеку, смогли спасти Эстер и ее детей и унести их в безопасное место в рабском квартале. Но когда Дэвид Хейс и его сын вернулись на следующее утро, успешно завершив доставку скота, дом фермера сгорел дотла.

Эстер Хейс была женщиной, которую нелегко было запугать. Свое патриотическое рвение она продемонстрировала и в другом случае, когда среди бела дня спокойно прошла через вражеские ряды. Якобы с обычным торговым поручением, на самом деле она доставляла солдатам революции жизненно важный товар. Ее пухлые панталоны были обильно простеганы солью. До конца войны муж Эстер и ее старший сын воевали на фронте, как и ее брат Рубен, погибший в плену у англичан. Рубен Эттинг, ставший добровольцем сразу после того, как узнал о первом выстреле в Лексингтоне, оставил работу банковского клерка и присоединился к американским войскам. После пленения он отказался есть свинину, которая, разумеется, была основным продуктом питания. Видимо, он был таким же волевым, как и его сестра, поскольку его смерть объяснили голодом.