Многие Селигманы — Джесси и его сын Генри, сыновья Джозефа — Исаак и Дэвид, дочь Джозефа — Фрэнсис Хеллман, сын Джеймса — Джефферсон (из фруктов и имбиря) — имели летние дома на обрывах вокруг Элберона, и их дома были более характерны для стиля и настроения этого места: Большие викторианские дома, суматошно украшенные пряниками, фрезеровкой и декоративными куполами, окруженные со всех сторон широкими верандами, на которых стояли кресла-качалки с высокими спинками, которые целыми днями качались сами по себе под морским бризом, где селигменцы и их друзья собирались, чтобы сидеть длинными рядами, качаться, смотреть на море, курить сигары и говорить о делах. Женщины под зонтиками совершали небольшие прогулки между кивающими голубыми головками гортензий, и некоторые из них, наверное, спрашивали себя, почему, когда у них есть все эти удобства, кто-то предпочитает отель Grand Union в Саратоге?
Соленый воздух вызывал аппетит, и дважды в день семьи собирались в отделанных ореховыми панелями столовых на огромные обеды, которые начинались с помидоров, фаршированных икрой и анчоусами, продолжались вкуснейшими прозрачными супами, жарким «с самым прекрасным шпинатом», фруктами, сырами и красным вином. После еды, пока джентльмены затягивались сигарами и вели деловые беседы, дамы удалялись в гостиную, чтобы расположиться на плюшевых пуфиках и обсудить то, что они только что съели. В большинстве этих комнат можно было встретить одни и те же черты — стоящий в углу стул с коллекцией дрезденских статуэток, оправленную в золото лампу, поддерживаемую кольцом с бронзовыми херувимами, стол с мраморной столешницей, заставленный фотографиями, пальму в севрском горшке и кульминацию каждой такой гостиной — семейные портреты, торжественно глядящие со стен в тяжелых золоченых рамах, подвешенных на бархатных веревках: Дети в длинных кольцах, чопорно стоящие в черных бархатных платьях, с серьезными лицами над белыми кружевными воротничками, позирующие с птичками, библиями или обручами в руках. Дома могли быть «некрасивыми», но они были некрасивы до викторианского совершенства.
Из гостиной скоро снова можно было отправиться на прогулку среди гортензий — прогулку, которая так полезна для перегруженной печени и вызывает аппетит к следующей трапезе. Вечером рано — поздние вечеринки были редкостью — укладывались спать между льняными простынями в спальне, где пахло лучшим французским мылом, лавандовым саше и морским воздухом.
Изящество летней панорамы Элберона почти никогда не нарушалось неприятными событиями, да и вообще излишним весельем, как это случилось однажды, когда в Алленхерсте загорелась и сгорела дотла гостиница, не принимавшая евреев. Пока она полыхала, рядом стояли и веселились несколько хорошо знакомых немецких еврейских детей.
В Элбероне Селигманам всегда удавалось принимать самых знатных гостей на ужинах и выходных, особенно благосклонно относясь к знаменитостям из мира политики и правительства Вашингтона. На одном из субботних ужинов Селигманов никогда не было неожиданностью увидеть бывшего президента США, судью Верховного суда, нескольких сенаторов и одного-двух конгрессменов. Старый друг Селигманов Грант по их предложению купил летний дом в Лонг-Бранч и был частым, хотя и несколько ненадежным гостем.[38] Другим другом Селигманов был президент Гарфилд. Когда Гарфилда застрелили менее чем через три месяца после инаугурации, его отвезли в коттедж в Элбероне, где Джесси Селигман — «с тем вдумчивым вниманием и нежностью, которые отличали этого человека», как вспоминал позже генеральный почтмейстер Томас Лейн, — открыл свой дом для официальной семьи умирающего президента. «Селигманы, — отмечал другой наблюдатель того времени, — продемонстрировали наиболее близкий американский эквивалент европейской концепции благородства (noblesse oblige)».
И, несомненно, в какой-то момент в эти великие эльбероновские годы нью-йоркские немецко-еврейские финансисты и их семьи начали воспринимать себя как американскую аристократию определенного рода. Со своим моральным тоном и акцентом на семью они стали считать себя, возможно, чуть-чуть «лучше», чем «бабочки» из Ньюпорта.
В 1892 году Селигманов посетил настоящий европейский аристократ. Это был князь Андре Понятовский, племянник короля Польши Станислава. Он обратился к Селигманам в Нью-Йорке с просьбой открыть счет и отметил, что их офис «очень похож на офисы банкиров в лондонском Сити, очень прост, расположен на первом этаже здания Миллс, в те времена самого большого здания такого типа в Нью-Йорке». Он не отличался особым архитектурным стилем, но был, как говорят англичане, «существенным». Здесь, писал принц, селигменцы «приняли меня сразу же и с любезностью, которая продемонстрировала мне, в каких комплиментарных выражениях их парижский дом писал им обо мне».
Джесси Селигман в то лето находился в Европе, поэтому развлекать и сглаживать отношения с принцем взялся Исаак Ньютон Селигман, сын Джозефа. Открыв свой счет, принц спросил Айзека, есть ли в США другие бизнесмены, которые могли бы быть ему полезны, и Айзек ответил с быстротой решения, характерной для бизнесменов первого такого типа, с которыми я познакомился лично. В нескольких словах он объяснил мне, какой порядок действий следует предпринять и с какими людьми встретиться. Пока я пытался выразить ему свою признательность, он держал в одной руке телефон, по которому договорился о встрече на тот же день... а другой рукой звонил в звонок стенографистке, которой он продиктовал рекомендательное письмо, аккредитующее меня в Чикаго к г-ну Лайману Гейджу, президенту банка, который был их корреспондентом в этом городе[39].
Сказав: «Пойдемте, перекусим», Айзек пригласил Принца на обед на верхний этаж Миллс Билдинг, «где было что-то вроде гриль-рума, предназначенного для арендаторов и владельца заведения», и познакомил Принца с другими партнерами Селигмана. Здесь, как подозревал Принц, партнеры находились в психической финансовой связи друг с другом. По манере поведения Исаака остальные могли судить о размере и значимости счета принца.
Чтобы объяснить свое неожиданное присутствие четырем христианам, сидящим за столом, пришлось бы последовательно сообщить каждому из них, что мои рекомендательные письма подписаны таким-то и таким-то, что у меня есть важные дела, которые я должен передать в Париж, и еще черт знает что! Четыре христианина, сказал я, но надо было уточнить конфессию, так как для четырех протестантов этих намеков было бы недостаточно.
Но в присутствии еврейских банкиров принц не испытывал столь утомительной необходимости в подтверждении своих полномочий.
Слова были излишни, достаточно было взгляда главы фирмы. Его партнеры теперь знали обо мне столько же, сколько и он сам. Они наблюдали за ним с того момента, как мы сели за стол, и по выражению его лица определяли, на какое именно внимание, по его мнению, я имею право. Я подозреваю, что если бы речь шла о банковской выписке, то каждый из партнеров мог бы нацарапать на скатерти точную сумму, не сильно отклоняясь от оценки старшего.
Эту способность общаться без слов принц объясняет тем, что «природа, видимо, пожелала компенсировать этой удивительной расе ту незащищенность, с которой она боролась на протяжении веков, наделив ее ускользающей от нас способностью понимать друг друга в молчании».
Принц также с облегчением обнаружил, что партнеры Селигмана не выглядят ошеломленными тем фактом, что они обедают с королевскими особами. «Я почувствовал в них, — писал он, — оттенок — о, едва уловимый! — той сдержанности, которую имя и титул уже заработали для меня и еще много лет будут зарабатывать в присутствии бизнесменов, которые автоматически воспринимают меня как личность». Но этот едва уловимый оттенок почтения не мог не насторожить.
Айзек пригласил Его Высочество провести выходные с Селигманами на побережье Джерси, и, по крайней мере, вначале принц не был уверен, во что он ввязывается. О переправе на пароме он писал: «Как только мы отчалили от Нью-Йорка, на палубе появились напитки со льдом, и я с большей охотой, чем благоразумие, принял предложение Селигмана выпить сарсапариллу — гигиенический напиток, нечто среднее между пивом и средством для полоскания рта». Но как только пароход причалил к Элберону, принц начал понимать, что представляет собой нью-йоркское общество немецких евреев. Он понял, что попал в особый мир, не похожий ни на один из тех, что ему доводилось видеть в Америке или на континенте. Возможно, это была не совсем аристократия, с которой принц столкнулся в Элбероне, но это был мир изящества, непринужденности и доброжелательности, который полностью очаровал его и преследовал долгие годы. Спустя годы он вспоминал, что в тот уик-энд встретил людей, «аналогов которым не было тогда в Европе и, вероятно, нет теперь в Америке».
