«Конечно».
«Если дом достаточно безопасен для слуг, то он достаточно безопасен и для хозяйки», — сказала миссис Селигман и продолжила вышивать.
В десять часов, в свой обычный час, она приготовилась к отходу. Поднявшись, чтобы идти в спальню, она сказала одному из своих племянников: «Если ситуация станет слишком опасной, я рассчитываю, что ты меня разбудишь». В спальне она разделась и откинула постель. Это была ее единственная уступка ситуации — она не стала звонить в горницу, чтобы та откинула покрывало.
В нескольких футах от стены ее спальни в ночь поднималась башня пламени. В течение ночи над ней неоднократно загоралась крыша. Незадолго до полуночи пылающая шелуха Виндзора накренилась, покачнулась и с грохотом обрушилась вниз, пропустив дом Селигманов на несколько дюймов и разбросав раскаленные кирпичи по крышам Селигманов и Гулдов. Миссис Селигман спала дальше. Гулды эвакуировались из своего дома за несколько часов до этого.
Бабет Селигман, вдова Джозефа, была гораздо более скромной дамой, которую всегда скорее удивляли похождения ее аристократической невестки. После смерти мужа Бабет впала в тяжелый траур и, хотя пережила Иосифа почти на четверть века, так и не вышла из вдовьего одеяния и больше не появлялась на больших светских раутах и публичных мероприятиях. Ее развлечения ограничивались небольшими семейными обедами. Эдвард, ее кучер, также пребывал в вечном трауре по своей госпоже, облачившись в черный мундир с монограммой «J.S.», вышитой черной нитью на рукаве. Эдвард, по сути, стал единственным другом-мужчиной Бабет Селигман. Во время прогулок по парку они общались через говорящую трубку.
Совсем другая история была с женой Джеймса Селигмана, Розой. Роза была Контентом, и Джеймс женился на ней, когда ей было всего семнадцать лет, — красавица с высокородным, оливковым лицом Модильяни и огромными темными горящими глазами. Но у нее был буйный и непредсказуемый нрав, и Содержатели ясно дали понять, что, по их мнению, Роза выходит замуж за человека ниже своего положения и что они согласились на этот союз только потому, что Джеймс Селигман был богат.
К 1880-м годам брак Джеймса и Розы стал откровенно несчастливым. Роза прекрасно танцевала, а Джеймс — нет. «Немцы, — презрительно говорила она, — всегда тяжелы на ногах». Она серьезно относилась к своему наследию Контента и с удовольствием называла селигманцев «торгашами». Вскоре выяснилось, что она почти навязчивая транжира. Джеймс был скуп в своих личных расходах, но в семье говорили, что это потому, что ему стоило очень дорого оплачивать счета Розы. Она требовала мехов, платьев, драгоценностей, красивых домов, и Джеймс их ей покупал. Она настаивала на многочисленной прислуге, и он нанимал ее, хотя она часто указывала, что слуги имеют более знатные родословные, чем Селигманы. У нее был дворецкий-англичанин, фамилия которого совпадала с фамилией мужа, и ее забавляло, когда она говорила при гостях: «Джеймс, скажи, пожалуйста, Джиму, что ужин готов?».
Она вырастила восьмерых детей, но никому из них не разрешала приводить в дом друзей, считая, что чужие дети неполноценны и, возможно, заразны. В юности поведение Розы объяснялось «темпераментом», ее считали «вспыльчивой». По мере взросления ее поведение становилось все более неустойчивым, вспышки и истерики учащались и вызывали тревогу. Вскоре в семейных письмах Селигманов стали появляться мрачные слова о «скелете нашей семьи» — не о Розе, а о том, что Джеймс искал утешения в молодой любовнице. Роза стала проводить большую часть дня в универмагах, где удивляла продавщиц, наклоняясь через прилавки и доверительно шепча: «Как вы думаете, когда мой муж спал со мной в последний раз?».
Роза Контент Селигман, возможно, и была странной, но ее дети были еще более странными. Одна дочь, Флоретта, вышла замуж за сына Мейера Гуггенхайма, Бенджамина («плавильщика» из каблограммы Селигманов), и от этого союза родилась коллекционирующая предметы искусства Пегги Гуггенхайм, которая в своей автобиографии написала, что большинство ее тетушек и дядюшек Селигманов были «своеобразными, если не сумасшедшими». Она также утверждает, что у Джеймса и Розы было одиннадцать детей, хотя в «Семейном реестре Селигманов», опубликованном в 1913 г. в частном порядке, указано только восемь. Что стало с остальными тремя, если они вообще существовали, остается семейной тайной. Оставшиеся восемь детей, безусловно, были очень колоритными.
Одна тетя, пишет Пегги Гуггенхайм,
была неизлечимым сопрано. Если вы случайно встречали ее на углу Пятой авеню в ожидании автобуса, она широко открывала рот и пела гаммы, стараясь заставить вас сделать то же самое. Она носила шляпу, свисающую с затылка или надвинутую на одно ухо. В ее волосы всегда была воткнута роза. Длинные шпильки опасно торчали не из шляпы, а из волос. Ее шлейф платья вздымал уличную пыль. Она всегда носила боа из перьев. Она прекрасно готовила и делала прекрасное томатное желе. Когда она не сидела за роялем, ее можно было застать на кухне или за чтением бегущей строки. У нее был странный комплекс по поводу микробов, и она постоянно протирала мебель лизолом. Но она обладала таким необыкновенным обаянием, что я ее очень любила. Не могу сказать, что это чувствовал ее муж. После более чем тридцатилетней ссоры он попытался убить ее и одного из ее сыновей, ударив их клюшкой для гольфа. Не добившись успеха, он бросился к водохранилищу, где утопился, привязав к ногам тяжелые гири.
Еще одна из дочерей Розы выросла чрезвычайно толстой. Несмотря на этот недостаток, она убедила себя в том, что у нее была долгая и страстная любовь с аптекарем. Она даже знала его имя — Бальх. Родные пытались убедить ее в том, что аптекарь Балч был вымышленным, но безуспешно. Вина и угрызения совести настолько овладели ею, что она стала «меланхоличной», и ее пришлось поместить в дом престарелых.
Сын Джеймса Вашингтона придерживался любопытных диетических теорий и жил на древесном угле, колотом льду и почти без еды. Его зубы были черными от жевания угля, а лед, который он сосал между укусами угля, делал его несколько шумным собеседником на ужине. Виски также входило в его рацион, и он всегда выпивал стакан перед завтраком. Он шил свои костюмы со специальным карманом с цинковой подкладкой для кубиков льда, и однажды, когда портной перепутал инструкции Вашингтона, Вашингтон закричал: «Нет! Нет! Правый карман — для льда! Левый — для угля», — к недоумению других покупателей в магазине. Уже в раннем возрасте он начал угрожать самоубийством, если отец не даст ему то, что он хочет, и в результате ему разрешили держать в своей комнате собственную любовницу — в комнату, куда никто из остальных членов семьи не допускался. Это было, конечно, испытание. Но в конце концов он выполнил одну из своих угроз и выстрелил себе в висок.
Другой брат страдал неврозом, противоположным материнскому. Он вообще отказывался тратить деньги. Чтобы поесть, он появлялся в домах родственников во время трапезы, обычно говорил, что не голоден, а потом пожирал все, что попадалось под руку. После ужина он отплачивал хозяевам развлечением, которое всегда было одинаковым. Он расставлял стулья в длинный ряд, а затем скользил и извивался по сиденьям на животе. Его представление называлось «змея».
Брат Евгений был вундеркиндом в младенчестве, а в одиннадцать лет уже был готов к поступлению в колледж. Чтобы не выделяться, он подождал три года и в восемнадцать лет окончил Колумбийский университет с высшим отличием в своем классе. Он стал практикующим юристом и холостяком, единственной ярко выраженной особенностью которого была его одержимость чистотой. Он мылся по шесть-семь раз в будние дни, а по воскресеньям — гораздо чаще. Де Витт Селигман также имел юридическое образование, но практикой никогда не занимался. Его любимым занятием было написание пьес, ни одна из которых так и не была поставлена. Специалисты по драматургии говорили, что у Де Витта был талант — по крайней мере, он умел ставить своих персонажей в напряженные ситуации и затруднительные положения. Беда только в том, что он никогда не мог найти решения проблем, в которые попадали его герои. Его пьесы неизменно заканчивались так, что отражали дилемму автора: происходил гигантский взрыв, уничтожавший всех.
