— Если хочешь съесть большой, придется подождать еще немного.
— А «немного» это сколько?
— Считай от одного до ста.
— Но я умею только от одного до десяти… — обиженно пробормотал малыш.
Мо Жань в ответ только рассмеялся:
— В таком случае ты наказан: будешь есть маленький.
Малышу оставалось только смириться с несправедливостью судьбы. Тяжело вздохнув, он опустил голову и пробормотал:
— Ну ладно, маленький так маленький.
Чу Ваньнин достал батат и принялся счищать с него кожицу. Между тем молочная конфета, которую держал в щипцах Мо Жань, стала очень мягкой, и, пока она совсем не расплавилась, он схватил ее и протянул Чу Ваньнину:
— Учитель, давайте, откройте рот…
В руках Чу Ваньнина все еще был батат, поэтому он, не задумываясь, приоткрыл рот, и Мо Жань вложил в него сладкую, подтаявшую молочную нугу. Когда огрубевшие подушечки пальцев слегка коснулись уголка его губ, Чу Ваньнин вдруг опомнился и осознал, что только что съел конфету прямо из рук своего ученика. В тот же миг кончики его ушей стали ярко-алыми от смущения.
— Хотите еще?
Чу Ваньнин поперхнулся. К счастью, яркое пламя костра отбрасывало теплые блики на его лицо, и никто не заметил, как на миг изменилось его выражение:
— Не надо.
Мо Жань рассмеялся:
— Хорошо. Чтобы накормить вас досыта, я скормил вам последнюю молочную конфетку, так что все равно ничего не осталось.
Расслабленный Мо Жань говорил, не выбирая слова и не слишком задумываясь над их значением.
Поэтому он с легкостью употребил выражение «накормить досыта[140.5]». Конечно, ученик не должен был использовать подобные выражения при разговоре со своим наставником. Эти два слова звучали слишком грубо, двусмысленно и властно. Словно он хозяин, «накормивший досыта» своего любимого зверька или император, «удовлетворяющий голод» своих жен и наложниц, включая и «кормление плотью» в спальне. Послушаешь его, так он эдакий властелин мира, снизошедший до того, чтобы «досыта накормить» своей пылающей плотью умоляюще скулящего у его ног слабого человека.
Чу Ваньнин настолько погрузился в толкование значения этих грубых слов, что надолго выпал из окружающей действительности.
Когда рис был пропарен, пришло время поработать физически, и все молодые мужчины деревни взяли в руки колотушки, чтобы отбить тесто для приготовления няньгао. Староста вручил Мо Жаню обернутый марлей деревянный молоток и хотел было передать такой же Чу Ваньнину, но Мо Жань с улыбкой остановил его:
— Староста, мой наставник никогда не занимался подобной работой, поэтому не сможет сделать ее хорошо.
— … — стоявший рядом с ним Чу Ваньнин счел за лучшее промолчать.
В глубине души он был не просто недоволен, а даже зол. С тех пор как он покинул горный храм, никто и никогда не мог сказать, что Чу Ваньнин что-то «не сможет сделать хорошо».
Он привык слышать от других людей только просьбы в духе:
«Господин бессмертный, пожалуйста окажите милость, сделайте одолжение...»
И вот, в первый раз в его жизни, кто-то отодвинул его за спину и сказал:
«Он не умеет, поэтому не сможет сделать это хорошо».
Чу Ваньнин хотел было разъяриться и, демонстративно махнув рукавами, фыркнуть ему в лицо:
«Сам ты неумеха!»
Но в последний момент он смог взять себя в руки и не сорваться.
Потому что, в конце концов, Мо Жань был прав, он действительно не смог бы сделать это хорошо.
В итоге они последовали за деревенским старостой к большой каменной ступке, в которой уже лежал пышущий жаром пропаренный рис.
Мо Жань сказал ему:
— Учитель, я буду отбивать тесто, а вы поворачивайте лепешку после каждого третьего удара. Будьте осторожны, не спешите, не обожгите руки и не дайте себя ударить.
— …Если ты сможешь попасть по мне своим молотком[140.6], то этот бессмертный навсегда покинет путь духовного совершенствования и по возвращении домой займется сельским хозяйством.
Мо Жань рассмеялся:
— Я на всякий случай, лучше подуть на воду, чем обжечься на молоке...
Чу Ваньнину было неохота тратить время на пустую болтовню, тем более, деревенские мужчины уже приступили к делу, а ему не хотелось опять плестись в хвосте, поэтому он сделал шаг к каменной ступке и поторопил:
— Давай уже.
Мо Жань сразу же со всей мочи опустил деревянный молоток и одним сильным ударом расплющил горячую рисовую лепешку. Молот тут же глубоко погрузился в мягкую податливую ловушку рисовой плоти[140.7]. Трижды вонзив колотушку в тесто, Мо Жань поднял на Чу Ваньнина сияющие глаза и сказал:
— Учитель, поверни.
Чу Ваньнин тут же подхватил рисовую лепешку и перевернул ее, после чего Мо Жань снова принялся вбиваться в нее своим тяжелым молотом.
После нескольких повторений, они вошли в ритм. Мо Жань наносил три удара, приподнимал колотушку, Чу Ваньнин тут же переворачивал рисовое тесто другой стороной и, как только он убирал руки, Мо Жань тут же снова начинал его отбивать. Могло показаться, что взбивать тесто для няньгао довольно просто, однако человек, в руках которого был молоток, должен был обладать не только недюжинной физической силой, но и сноровкой. Нужно множество раз отбить и перевернуть тесто, прежде чем оно станет вязким и клейким, и работу можно будет считать завершенной.
Так они работали какое-то время. Мо Жань еще даже не запыхался и не раскраснелся, а уставшие деревенские уже принялись хрипло подбадривать друг друга, громко отсчитывая удары молота:
— Раз, два три, раз, два, три, раз…
Мо Жань решил, что в этом есть смысл и, начал опускать молот в такт со всеми. Когда рисовая масса начала превращаться в клейкую, работающие вокруг люди совсем выбились из сил, Мо Жань же был по-прежнему бодр и полон энергии. Улыбнувшись стоящему напротив Чу Ваньнину, он сказал:
— Еще!
Чу Ваньнин то и дело незаметно посматривал на него. На лбу этого пышущего жаром мужчины выступил обильный пот, похожий на золотые капли меда, сияющие под лучами полуденного солнца. Его губы были чуть приоткрыты, и хотя на первый взгляд он не выглядел уставшим, его дыхание стало более глубоким, а грудь поднималась и опускалась чаще.
Поймав на себе взгляд Чу Ваньнина, Мо Жань даже замер, а потом поспешно вытер лицо рукавом. Подняв на Учителя яркие как звезды глаза, он с улыбкой спросил:
— В чем дело? Рис к лицу прилип?
— Нет.
— Тогда?..
Он видел, насколько Мо Жань разгорячен, но несмотря на то, что обливается потом, его ученик изо всех сил пытался соблюсти приличия и застегнул ворот до самого кадыка. Повинуясь внезапному порыву, Чу Ваньнин вдруг спросил:
— Тебе не жарко?
Вчера он также выговаривал Мо Жаню за то, что ему «не холодно», а сегодня вдруг спрашивает «не жарко» ли ему. Конечно, Мо Жаню было от чего прийти в замешательство. Последние два дня погода практически не менялась, поэтому после небольшой заминки, Мо Жань поспешил ответить:
— Терпимо.
— Если тебе жарко, разденься.
— Если Учителю не нравится видеть меня без одежды, я не буду раздеваться.
— …Ты же весь мокрый от пота, а это еще более отвратительно.
К тому времени, когда он это сказал, Мо Жань и в самом деле был уже липким от пота, поэтому, получив дозволение, поспешил скинуть с себя влажную одежду на стоящий рядом жернов. Чу Ваньнин с деланным безразличием покосился в его сторону и тут же почувствовал, как в его сердце разгорается огонь. Из-за гранитного жернова он наблюдал, как Мо Жань раздевается. Сначала его взгляду предстали широкие плечи и руки с рельефными крепкими мышцами. Когда же он снял нательную рубаху, Чу Ваньнин почувствовал, как его собственное лицо жарко заполыхало от одного взгляда на блестящее на солнце лоснящееся от пота разгоряченное тело. Словно только что выпрыгнувшая из воды прекрасная русалка, Мо Жань повернулся к Чу Ваньнину и улыбнулся так ярко, что впору было ослепнуть и навек потерять душу.
