Его манипуляции и бормотание показались Виктору забавными. Смуглый мужчина уверено водил пальцем по линиям жизни и ещё по каким-то складкам ладони, растягивал их и вещал о будущем. Хотя давно известно — предугадать его невозможно, а уж предсказать и подавно. Самые расхваленные Ванги и Нострадамусы выдавали туманные, многозначительные фразы, которые при желании легко подогнать под любое событие.

«Оракул хренов, — беззлобно подумал он, — ты даже прошлое не угадаешь, а туда же, пророчествуешь. Пифия этакая, мошенник, как все цыгане…»

Идти домой Виктору категорически не хотелось. После Питера он перебрался сюда, к могиле Лены. А крыша над головой его привлекала мало, так как не имела ничего общего с домом, где некто Ефимов когда-то был счастлив с единственной женщиной на свете.

Собственно, это и была квартира, то есть, четыре стены для ночлега, а никакой не «дом» в истинном смысле слова. Поэтому он допивал чай, вполуха слушал Егиазара и посмеивался, деликатно, почти незаметно, выдавая себя разве что лёгкой скептической улыбкой.

—.. слом былой жизни. Резкий. А дальше всё неясно… Линия судьбы не прерывается, а сдвается в этом месте… Вот и всё, Алексей. — предсказатель отпустил руку парнишки, повернулся к Виктору. — Давай твою, посмотрим.

— Не стоит. Я всё знаю. Жить буду бобылём, долго, а умру случайно… Моему ангелу-хранителю дан строжайший наказ хранить, и он не ослушается.

Егиазар внимательно посмотрел в лицо. Его глаза двигались, как у человека, когда тот читает интересную книгу — забегали в начало строки, опускались до низа страницы, возвращались к нужной строке, замирали, обегали абзац и так далее, неостановимо.

— О, как странно! Твоя жизнь остановилась. Ты не ищешь смысла бытия, и ни одна религия тебе не подходит. А виной всему — Елена…

Виктор вздрогнул — слова Егиазара ковырнули открытую рану. Покинув Питер, он не заводил новых знакомств, поэтому никому и никогда не рассказывал историю любви, смерти и мести. Как этот цыган разузнал?

— Осторожней, ты! — Виктор гневно оборвал гадание, но спохватился, взял себя в руки, увёл разговор в сторону. — У тебя имя, какие берут шарлатаны. Сам смуглый, горбоносый… А русский — родной, это слышно. Ты кто по национальности?

— Имя я не выбирал, родители дали. А кто они — понятия не имею. Наверное, евреи. Но сам я, по призванию если — цыган, бродяга, — речь гадателя обрела размер и рифму. — Увидел табор, к ним примкнул, и так вот странствую по миру… В тебя смотрю, как будто в воду — боль вижу, пролитую кровь. Ты светел и готов к уходу, как неизбытая любовь…

Стихотворная строка прозвучала с таким состраданием, что проникла слишком глубоко, а ужалила больно, в самое сердце.

— Я светел? Убийца — светел? Ай, что ты мелешь! — неожиданно для себя воскликнул Виктор. — Можно подумать, ты мысли читаешь!

— Это несложно. За столько-то лет и болван вроде меня натаскается! — с такой уверенностью и без бахвальства парировал Егиазар, что смеяться никому из собеседников не захотелось, а Лёшка даже спросил, проникшись уважением:

— Вы из шумеров? Атлантида? Древний Египет?

— Не помню, — отказался признаваться гадатель, — да и что это меняет? Важно, не кто я и откуда, а кто вы, и зачем живёте. Я многие народы испытываю, вот вас проверил на искреннее сострадание…

— И как? — воспользовался Виктор возможностью уйти от острой темы своего прошлого. — Сдали мы экзамен?

— Да. — Егиазар не принял иронию. — Пока лишь русские и сербы прошли его, а остальные слишком себя любят…

Гадатель принялся многословно рассуждать про историческое предназначение, не к месту приплёл пассионарность, демонстрируя недурную образованность, но Виктор уже пришёл в себя, закрылся наглухо. Сухо распрощавшись, он вышел под низкое, серое, комковато-целлюлитное небо, поймал «бомбилу» на истрёпанной иномарке и назвал адрес храма святого Владимира. Дождь копил силы, пока они ехали, но зато бегом гнал Виктора от машины до входа.

Под куполом было тихо и скучно. Три старушонки молились на приличном отдалении друг от дружки, служитель с лицом то ли пропойцы, то ли почечного больного продавал предметы культа четвёртой бабке. Вслед за ней Виктор прошёл к подставке, где на разной высоте жалко трепетали пламена тоненьких коричневых свечей.

Нагретый ими воздух струился, напитывался своеобразным ароматом, а отдалённое бормотание старушек можно было принять за журчание этого воздушного ручья, слитого из крошечных струек свечного тепла. Размякшую в руке восковую палочку Виктор запалил, укрепил взамен погасшего огарочка и шепнул:

— Для тебя, Лена.

— Обмахнись и поклон отбей, нехристь, — бабка заметила нарушение правил, ворчливо принудила перекреститься и оставила в покое.

Роспись стен, потолка и купола была выполнена в нарочито примитивной манере древних художников, насколько помнилось — Феофана Грека и Андрея Рублёва. Видимо, заказчик велел копировать, чтобы не нарушать канон. Иконописные лица выглядели одинаково благообразно и лубочно, без единой эмоции, как фотографии на паспортах. С трудом найдя изображение Спасителя благодаря надписи, опять-таки нарочито старообразной, неопытный прихожанин перекрестился, надеясь, что правильно сложил персты.

Он не понимал, где верующие черпают силу, как успокаивают душу. Обильная позолота, яркие краски раздражали глаз, а одинаково неправильные изображения лиц святых заставляли критически относиться к тем высшим существам, которых следовало умолять. Виктор точно знал, что физическое уродство всегда меняет психику индивида, хочет он того или не хочет. Эти, насколько он помнил, сторонились нормальной жизни, не заводили семей и любовниц.

«Вряд ли меня поймут… Кто сам не любил, тот не знает, каково терять…»

Он вспомнил, как смешно выглядела толпа священников, облаченных в раззолоченые ризы, когда обходила этот храм с хоругвями и заунывным пением.

«Скверный театр… Да, театр. И репертуар одинаковый, уже столько лет… Но ведь зрители ходят, многие, как меломаны, даже ноты выучили и сами подпевают. Значит, есть что-то, а я не понимаю. Так ведь и в другом не больше понимаю, а верю ведь? В неведомую загробную жизнь, где Лена ждёт меня… В электрон, в атом… А представить загробный мир, ту же вечность, которая всегда есть и будет — не могу. И пространство… Наверно, непостигаемое и непонятное и есть Бог… Тогда молить его можно везде, и ни к чему храмы и попы, вся эта пышная декорация…»

Виктор закрыл глаза, чтобы не видеть пестроты, заткнул уши, чтобы бубнение старушек не мешало, и мысленно обратился к Спасителю:

«Если ты есть и всесилен, всевластен, то даруй мне возможность избавиться от этой опостылевшей жизни, не нарушая слово, что я дал Лене. Только возможность, слышишь? Я всё сделаю сам…»

Он поднял лицо вверх, сцепил руки в замок и обращал мысленные слова туда, в небо, хотя прекрасно понимал, что Земля круглая, и небо, то есть, бескрайнее пространство за пределами атмосферы — оно везде, но хотелось как-то подчеркнуть, выделить, что — да, признает он высшую силу, которая безразлична была к нему, как и он был к ней равнодушен, а вот хочет попробовать, призвать её на помощь…

Виктор стоял и повторял самодельную молитву, пока не навалилась усталость. Тогда он направился домой, пешком, чтобы устать, промокнуть под ровным и нудным дождём, озябнуть и от этого провалиться в сон сразу, без томительных воспоминаний. Так и произошло, но перед самым пробуждением к нему пришёл странный, сумбурный сон, будто он вновь встретил Лену, и та жестоко, гневно отчитала его за равнодушие, пренебрежение, тиранство по отношению к ней, к себе и окружающим:

— Ты струсил, сбежал от себя, от друзей! Ты позволил им забыть о тебе, а значит, и обо мне! Ты думаешь о том, как обмануть меня, нарушить обещание, убить себя, а не живёшь! Слепец… — много других слов выкрикивала она, пока Виктор просыпался.

Точные выражения забылись, как обычно происходит со снами, но гнев и направленность его — запали в память. Он поехал в спортзал, кое-как провёл плановые групповые тренировки и немедленно помчался на кладбище, на могилу Лены.