— Прелесть!

Советоваться оказалось не с кем, и надеяться не на кого. Вожатые, конечно, привыкли жить на природе и живности не особо боялись, а вот остальные оказались законченными горожанами. Поймать бройлера не сумел никто, кроме самой Нины, Димы и Антона. Зато переполох устроили, любо-дорого!

Куры заполошно носились, взлетали, орали истошными голосами, а в руки не давались. Загонщики бестолково суетились с растопыренными руками, но получали удары крепкими клювами, ойкали и выпускали строптивую птицу.

Поняв бессмысленность использования толпы, Нина предложила другой вариант отлова:

— Пусть успокоятся, посмотрим, где корм лежит. Там будем ловить.

Бройлеры скоро вернулись в разрушенное строение, указав место скопления еды. Большая орава расталкивала друг друга, лезла по головам, чтобы поклевать сухой корм. Смело забравшись в то место, ловцы удивились — куры не боялись их! По указке девушки Матвей принёс спальный мешок, куда вожатые запихнули штук десять бройлеров, без шума и толкотни.

Закрыв спальник, парни оттащили его в сторону и уставились на Нину в ожидании приказа.

— Чего ждёте? Надо головы рубить! Топор несите, и доску какую-никакую…

Топор был, вместо доски сгодилась и отвалившаяся стенная панель, но головотяпством заниматься никто не решился. Уговаривая и стыдя парней, Нина зря потратила минут десять — те наотрез отказались:

— Как можно, — ужаснулся Дима, — это издевательство над живыми существами! Негуманно! Нас общество защиты животных со света сживёт!

— Идиоты, гуманность вспомнили, а как шницеля жрать, так вам поперек горла кусок не становится? Дети с голоду умирают, это как, нормально?

Но аргументы не действовали на парней, внешне взрослых и ответственных, вроде. Стиснув зубы, Нина вытащила первого бройлера, велела закутать его тело курткой:

— Вот так прижми сверху, чтобы он шею вытянул. И держи, когда биться начнёт, а то вырвется, — проинструктировала она парня, опустилась на одно колено и прицелилась топориком.

Рука не промахнулась. Голова бройлера отскочила, кровь брызнула струёй, залив ногу Антона. Тот вскрикнул, отскочил в сторону и мягко упал в обморок.

Лёшка шевельнулся, чтобы понять, что случилось с его многострадальным телом. Болела голова и левая рука в локте. Лучше бы сознание не возвращалось!

— Ноги целы… спина тоже… Лежу на правом боку… и вроде ничего не сломано… Но где правая?

Рука вообще не воспринималась! Догадка обдала спину холодом — её что, нет? Глаза раскрылись, но ничего не увидели, кроме темноты, так что посмотреть на себя парню не удалось.

Представить себя одноруким калекой Лёшке не мог. Такая схема тела, знакомо с первых дней и любимого, несмотря на все претензии к хилости и тощести — категорически не устраивала парня! Как только удалось сесть, он заставил левую руку ощупать себя.

Правая нашлась. Она висела на привычном месте, очень холодная, но никак не заявляла о себе. Словно её и не было. Сказать, что попаданец оценил такое открытие скверным — ничего не сказать. Он заплакал, негромко и без всхлипов, как в детстве, когда от безысходности и страха хотел умереть, лишь бы не быть в очередной раз избитым отцом.

Наверное, жалость к себе накатилась, или ещё что, но всё тело вдруг принялось сигналить о себе — заболела спина, коленка, левый локоть заныл сильнее, макушка и правое ухо. Ушибленные или содранные — какое имеет значение? — они требовали к себе внимания, словно старались отвлечь от потери руки.

Трогая болячки, Лёшка причинял себе дополнительную боль, слегка постанывал, но отчего-то радовался. Наверное, что легко отделался, лишившись правой руки? Да и не лишившись, а просто потеряв возможность пользоваться ей.

Конечно, она парализована. Но ведь не отвалилась? А паралич может пройти! Опять, же — и одной рукой люди обходятся, и ничего, живут себе не хуже двуруких… Примерно так голова искала и находила успокоение в трагедии, только что казавшейся непереживаемой. И когда парень встал в полный рост, безвольно повисшая рука неожиданно тоже дала знать о себе.

Болезненные мурашки возникли в плече, с пульсацией ринулись внутрь руки, добрались до локтя и спустились к пальцам. Их невыносимо болезненные укусы терзали Лёшку, как только однажды в прошлой жизни, когда он отморозил мизинец, сунув в жидкий азот. Но сейчас это мучение обрадовало попаданца. Рука возвращалась! Она не отмерла! Он отлежал её! Слёзы текли ручьём, стоны вырывались сами и перемежались смехом над глупыми страхами и переживаниями.

— Рука ожила!

Она вернула себе подвижность через несколько минут. Уже двумя конечностями ощупав окружающий мир, Лёшка сообразил, что находится в наклонном колодце, задранном почти вертикально. Широкий, метра три в диаметре, он вонял застойной водой, но не канализацией. Сверху струился скудный свет, обрисовывая трещину или расселину, из которой на пол колодца насыпалось много земли. Только теперь парень хватился очков. Обыск окрестностей ничего утешительного не принёс — пропали спасительные стёкла. Без них мир расплывался в нерезкости.

— Хреново!

Голова самостоятельно принялась вспоминать, как её обладатель попал сюда. Через этот пролом или трещину? Проверить? Но лезть туда Лёшка не согласился бы ни за какие коврижки — сил не было. Тело так страдало, что даже разбитая голова и внутренняя, мутная боль, что плескалась в черепушке и порой затапливала сознание обморочной волной — не шли ни в какое сравнение с ушибами боков, спины и ног.

— Вверх выбираться — сил нет, на месте оставаться — глупо.

И он тронулся вниз по тоннелю, сравнивая себя с крысой, загнанной в ловушку.

— Чёрт, куда я упал и как, главное?

«Как?» — восстановилось из последних воспоминаний. Кто-то старательный ударил его по макушке, а бесчувственного испинал. Бока же не так просто болят? Ну, потом скинули в подходящее место, словно падаль. Чтобы не осквернял вид, или не попался на глаза, кому не должен попасть. Подходящее место? Если парк, а иначе и быть не могло — Лёшка точно помнил, как высунулся из-под перекрытия и уткнулся в характерное деревце — тогда сбросили его в тот провал.

Он остановился, надеясь, что хоть какой-нибудь звук долетит сюда, в тьму кромешную. Промоина, куда, теоретически, его сбросили, не могла же быть бездонной? Да от него бы мешок с костями остался или мокрое пятно, шмякнись он на приличную глубину, типа пропасти! В промоину, куда течением почти стащило Гарду…

— А что с ней? — Попаданец встрепенулся. — Неужели убили, гады?

Лёшка долго слушал, уняв стоны и задерживая дыхание. Ни звука. Скверно. Если её избили, как его, но оставили на поверхности — надо лезть и спасать. Предать Гарду он не мог. Пришлось вернуться. Но избитому, слабому от рождения, и залезть вверх по отвесной, практически, трубе? Не получилось. Ноги проскальзывали по бетону, а зацепиться руками не за что — слишком гладко. Поелозив немного, парень оставил попытки восхождения и покорился судьбе. Так он расценил единственное направление, в котором мог двигаться — немного вниз, под уклон.

Вы пробовали ходить в полной темноте? Тогда поймёте, почему Лёшка шаркал меленькими шажками, проверяя, нет ли впереди ямы. Руки, соответственно, торчали вперёд, чтобы упасти лицо от нежданного препятствия. Пройдя совсем немного, попаданец ощутил под ногой мягкое что-то, типа глины или грязи с крошевом мелких камней. Потом слой грязи стал толще, суше и превратился в рассыпчатое, словно песочное возвышение. Запахло землёй.

И слабый свет неожиданно появился чуть впереди, усилился, дополнился шумом. Что-то обильно сыпалось сверху, точнее, осыпалось. Парень струсил — вдруг завалит его! — подался назад. Конечно, невезучесть внесла свой вклад. Ноги разъехались, зад сочно чмокнул, впечатавшись в грязь.

А струя земли всё продолжала сыпаться, заваливая проход. Теперь-то, при свете, первое впечатление от трубы, в которой очутился Лёшка, полностью подтвердилось. Круглый тоннель в рост человека, по верху которого бежали кабели, перемежаясь светильниками. Жаль, что они не горели, но даже в полусвете, идущем из широкой трещины, было видно — стены тоннеля окрашены голубым. И надписи, много надписей теснилось на бетонных стенах!