Копали вокруг все, видимо, набрали шанцевого инструмента в селе. Да и деревенские тут и там мелькали, помогали оборудовать позиции, особенно для артиллеристов. Закончив рыть стрелковую ячейку, я стал дёрном, снятым с места, где я копал, маскировать свою ячейку со стороны противника. Прерывался только раз, когда разносили поесть, и делали это деревенские.

– Спасибо, красавица, – улыбнулся я молодой девушке, принимая плошку с борщом. Даже ложка сметаны была, ну и большой кусок хлеба.

Мы взводом собрались в одном месте, и там из большого чугунка разливали этот одуряюще пахнущий борщ. Бойцы жевали, многие жадно. Девушка стала со мной заигрывать, но я поднял руку и продемонстрировал золотое обручальное кольцо. Их не принято было носить, но у нас с Ольгой были.

– У меня жена на сносях, в конце августа родить должна.

Потапов был в курсе, что я женат, я говорил ему, что жену вывозил, а вот другие удивились: молод слишком. Однако борщ их интересовал больше, а ещё и овощи были.

Старичок, помогавший Алесе (так звали девушку), вдруг спросил:

– Когда немцев-то остановите?

– Остановим, вот тут и остановим, – уверенно сказал Потапов.

Я на это только огорчённо покачал головой: зачем так внаглую врать в глаза людям? Сержант это заметил и стушевался: он, как и большинство во взводе, не обстрелянный.

Старик заметил моё движение и, осмотрев меня (а на фоне остальных я смотрелся вполне молодцевато и оснащён хорошо), спросил:

– А ты, молодой, что скажешь?

– Война будет страшная и кровавая, года три, а то и четыре продлится. Я начал войну у Белостока двадцать второго июня. Много что видел. Когда мы из окружения выходили и моя группа двигалась на хутор купить припасов для батареи (я тогда был батарейным старшиной), мы видели, как всю семью хуторян загнали в сарай, обложили хворостом и подожгли. Все они сгорели заживо. Мы ничего не могли сделать, немцев было больше нас: у меня шесть бойцов, а у них рота при двух бронетранспортёрах.

Меня заинтересовало: почему и за что? Мы выкрали одного солдата в немецкой форме и выяснили. Пленный оказался нашим, украинец, бывший красноармеец, в первые дни войны попавший к немцам в плен, и ладно бы западенец, так нет, харьковский. Так вот, он объяснил, что это было подразделение для очистки территорий, называется «зондеркоманда», их у немцев уже десяток действует. Задача этих подразделений – освобождать захваченные земли для германских граждан, которые приедут сюда и заселят их. Оставлять разрешают только молодых парней в качестве рабов (должен же кто-то работать) и девушек для утех господ и рождения новых рабов.

Сами немцы подобным геноцидом заниматься брезгуют, поэтому набирают в эти команды людей из лагерей военнопленных или из украинских и польских банд, которые с охоткой идут работать на немцев. Командует ими обычно немецкий офицер, но в забавах, особенно с молодыми девушками, он не участвует, брезгует. Этот же пленный рассказал, что у немцев есть план «Ост», он слышал, как о нём говорил немецкий офицер. Согласно этому плану всё население Советского Союза подлежит уничтожению, потому как его населяют унтерменши, что значит «недочеловеки». Вот зондеркоманда этот приказ и выполняет. И если вы думаете, что вас, стариков, не тронут, то ошибаетесь: их задача как раз уничтожать таких, как вы, удобряя вами уже их землю, как они считают.

Мы тут долго не продержимся: собьют нас. Нам нужно набить как можно больше этих тварей. Потом сюда придут немцы. Простых армейцев можете не бояться, максимум выгонят из домов в сараи да девку какую-нибудь офицеру подарят на ночь, а после дальше пойдут. А вот те, кто придёт за ними… Они и будут заниматься уничтожением населения.

Мы того пленного отвели командиру нашей группы, он генерал, комкор. Тот, выслушав мой рапорт, очень сильно осерчал и приказал уничтожить роту этих тварей. Мы это сделали, я сам четырёх пристрелил и двоих в рукопашной зарезал, никто не выжил, раненых добили. Позже я не раз видел следы их работ – сгоревшие дотла небольшие деревни и множество костей в углях на кострищах, оставшихся на месте больших сараев или домов, целые овраги расстрелянных. Большие сёла они пока не трогают, уничтожают небольшие деревеньки и хутора, но и до вас очередь дойдёт, если мы их обратно не погоним.

Я поклялся себе, что за подобные преступления уничтожу тысячу немцев. И я выполнял своё обещание, стараясь не оставлять подранков, добивая пулей или штыком. До выполнения данного мне слова мне осталось уничтожить семьсот двух немцев.

Что интересно, я ведь и не лгал, всё так и было. Особисты нашего шестого механизированного корпуса не раз фиксировали зверства таких команд.

– А те пятеро на реке? – с явным интересом спросил Потапов.

– Они посчитаны, – подтвердил я.

– И что, уходить? – спросил старик.

– Хотите жить – уходите. Хату и хозяйство можно восстановить, а жизнь не вернёшь.

– И далеко?

– Москву не возьмут.

Намёк он понял и удивился:

– Что, и Смоленск возьмут?

– Кровью умоются, но возьмут.

Дальше все ели в молчании, переваривая услышанное, многие переговаривались, слышались тихие матерки. Когда старик и девушка ушли, унося пустую посуду, мат уже стоял отборный – так бойцы отводили чувства. К обеду уже весь полк говорил о моём рассказе, меня даже вызвали в штаб, и я подтвердил, что так всё и было, и сообщил, где, когда и кто наш командир. После этого меня отругали – мол, сельчан пугаю, вон они уже покидают село со всем скарбом и живностью, что могут взять – и отпустили обратно в подразделение. Я же радовался, что они последовали моему совету: хоть кто-то выживет.

Тут на дороге появились облака пыли. К слову, село находилось на перекрёстке четырёх дорог, которые подходили к селу в виде правильного креста. Оборону мы заняли с трёх сторон, с тыла выставив лишь часовых. Наш батальон занимал позицию на той дороге, по которой мы пришли, но пыль появилась на правой дороге, где окопался третий батальон. И если раньше пыль оставляли небольшие автоколонны советских войск, то в этот раз это были именно немцы.

Взор я продолжал качать, уже тысяча восемьсот семьдесят метров, скоро до двух добью, но дальности всё же не хватало, только часть позиций третьего батальона видел. Первыми открыли огонь наши, и я, сидя на дне своего окопчика, с интересом наблюдал, как они вели интенсивную стрельбу. Жаль, Взор немцев не показывает, было бы интересно посмотреть на их действия. Визуально, изредка выглядывая, я видел два столба чёрного дыма, значит, смогли поджечь две единицы вражеской техники. Потери в живой силе, скорее всего, тоже есть, но в каких количествах, не знаю.

Минут через пять после первого выстрела на позициях третьего батальона начали вставать разрывы мин. Батальонные работают, два орудия. После ранения и лишения ноги миномёты я сильно недолюбливал. На каску от сотрясений сыпался песок, и это ещё миномёты работают, а когда орудия подтянут, будет ещё хуже.

Продолжая наблюдать, я чистил апельсин. Тут раздался шорох, и ко мне в ячейку скатился ротный; ячейка небольшая, на одного, и вдвоём мы с трудом в ней поместились.

– Ого, откуда такая редкость? – с удивлением поинтересовался ротный. – Давно апельсинов не видел.

– Знаешь, что такое апельсин? – в свою очередь удивился я, разделяя плод пополам и делясь с командиром.

– Я же с юга, из Поти. Город на Чёрном море, слышал?

– Слышал. Я когда батарейным старшиной был, у меня все командиры в качестве доппайка фрукты получали. И бананы были.

– Где доставал?

– Где доставал, это моё дело, просто ты первый, кто так отреагировал на апельсин. Если мандарины или персики многие видели, то апельсины – редкость. Про бананы или ананасы вообще не слышали. Хорошо ещё знают, что такое виноград.

Мы сидели и лакомились сладким фруктом. Проглотив свою половинку, ротный вспомнил, зачем ко мне пришёл.

– Ты говорил, что немецкий знаешь?

– Всё понимаю и немного говорю. Учить начал с началом войны, и практики много было.