— Мишка мне не сказал.

— Да чего он понимает? Ржавый простец, навроде тебя, он от скуки из приюта бежал. Буча сегодня ночью будет знатная, грядет, чую.

Малыш говорил рассудительно, как взрослый, шепелявил только. От его рассказа у меня волосы на голове шевелились.

— Нельзя, тетенька, в живом человеке белую силу с поганой смешивать, злеег человек от того, в плохого превращается… Квашнина-то? Она тебе про плод свой загубленный рассказала? Врала. Да нет, плод был. Только не в ней. И загубила его именно она, своим чародейством. Вот тогда Елизавета Афанасьевна свою силу и подпортила, даже не самим убийством, а тем, что не раскаялась. Дальше больше…

Он отдал мне сапфировые серьги, липко поцеловал в щеку.

— Постарайся, тетенька, одним махом всех одолеть.

Я вышла из ночлежки на ватных ногах, голова кружилась. Всех, одним махом. Кого всех? Как?

И тогда я решила устроить этим «всем» ловушку. Маня Бобруйская без возражений согласилась отправиться под защиту церковных стен, тайно покинув с Андроном Ипатьевичем хоромы на Гильдейской, слуги были распущены, а Нюта… Тут мне даже вспоминать стыдно. Я наврала, что Григорий Ильич еще на балу к ней страстью воспылал. Расчетливо наврала, будто между прочим. «Вы, Маня, в храм с сестрицею ступайте. Ах, какая жалость, что влюбленный в Анну Гавриловну Волков здесь без опеки останется. Ему-то в храм никак нельзя, святость чародейским делам помеха». Как-то так. Нюта, разумеется, заявила, что при Грине будет. Мне только того и надо было. Попросила барышню подыграть мне заодно. Вот такая подлая, да.

А дальше… Когда я с Квашниной на облучок кареты садилась, чтоб в усадьбу ехать, надежда еще теплилась, но, когда она на Гильдейскую лошадей направила, погасла. Не за Волковым она ехала — за Манькой тяжелой, чтоб козырь в торговле с подельниками иметь. И бредни мои про использование трости поддержала с готовностью, хотя прекрасно знала, что даже пятьсот Грининых перстней власти над этим артефактом не дадут. Прочее — мелочи. Она не собиралась выкапывать Блохина, потому работников с собой не прихватила. Наверное, он сам к ней из могилы вылез. Или не к ней. Старунов говорил, фальшивый Давилов уже подле Крыжи появился. Парню показалось, что Евсей Харитонович впереди шел, его самого Квашнина кликнула, чтоб о брательнике что-то спросить. Брат Пашка у Елизаветы Афанасьевны секретарем служит. После — туман. Слышалось ему разное страшное про приношение его девственной крови, чтоб каналец для силы открыть, про то, как меня в обрядах используют заодно с колечком моим замечательным. Он поэтому и сказал мне «бегите!», и после, уже под холмом, в первой некромантской сфере упреждал. Губами шевелил бесшумно, но я ж прочла. К слову, как и беседы Фараонии со лже-Евсеем. Торговались они, сговаривались, как сподручнее Семена порешить, если он верх возьмет, да кем фоновые силы собрать.

Такие вот дела…

Публика представлением удовлетворилась. До меня долетали обрывки разговоров, крайне для нас с коллегами лестных.

— Для того чародейский сыск и надобен, чтоб с колдунскими преступлениями разбираться и чардеям укорот давать!

— Великий человечище Семен Аристархович, смерти не убоялся…

— Рыжая молодцом, все злодейства вскрыла…

— Любопытно, какую персону нам в приставы определят. Волков, конечно, орел, красавец-мужчина, но чародея бы хотелось для городского спокойствия…

Я сидела на конторке, негромкая разноголосица вокруг подчеркивала мое одиночество. Крестовский беседовал с городскими старейшинами, Мамаев… Кажется, Эльдар пошел провожать домой некую барышню, у него с этим быстро. Зорин возник передо мною, загородив обзор.

— Притомилась ты, Гелюшка, отдохнуть тебе надобно. Эльдар для тебя нумер в отеле снимет.

— Зябко, — пожаловалась я.

Иван Иванович обнял меня за плечи, от его ладоней по телу прошлась теплая волна.

— Ну-ну, милая, все уже хорошо. Сейчас почивать отправишься. Пойдем, Семен просил его наедине с арестантами оставить.

Я пошла на ватных ногах, поддерживаемая за плечи Зориным, и тут вспомнила:

— Вещи мои из сумочки…

— С собою прихватил, — успокоил чародей.

Эльдар Давидович встретил нас у порога.

— Отель «Империал», в обслуге прелестные вовсе букашечки, кухня достойная, ужин я заказал.

Из приказа мы с Зориным выходили в числе последних, оставив Крестовского сидящим на стуле в двух шагах от арестантской решетки. Попрощались, на что Семен нам рассеянно кивнул.

— Тревожно мне, — призналась я на крыльце.

— Да ну, брось! — Мамаев был возбужден и весел. — Сейчас разносолов откушаем, тебе полегчает. Не твои, часом, поклонники?

Повернув голову, куда он показал, я увидала Мишку Степанова с Костиком и отправилась к ним. Пацаны были не вдвоем, с ними стояла губешкинская прислуга Дуняша.

— Барышня Попович, — поздоровалась она первой, — хоть вы охламонам этим скажите!

— Чего сказать?

— Чтоб не отнекивались, а к нам на Архиерейскую шли, барыня и ночевать пустит, и не прогонит.

— Захария Митрофановна здорова?

— С Божьей помощью, мы ночи эти страшные в храме пересидели, потому упырям не достались, только там на картах гадать нельзя, потому барыня… Евангелиночка Романовна, — девушка всплеснула руками, — вот я бестолковая! Меня же к вам отправили.

— Кто?

— Так барыня! Мы как домой возвернулись, провидица сразу расклад… Все доподлинно прозрела, до мелочи, точно так, как вы в присутствии нам рассказали.

— Ты в приказе была?

— Ну да, Феденька мне наилучшее местечко спроворил. — Дуняша хихикнула, прикрыв ладошкой рот, поправила на плече нарядную шаль.

Понятно, упыри упырями, а любовная осада приказного Степанова по расписанию, неудивительно, что дева о поручении Губешкиной позабыла.

— Так о чем бишь я? Ах да… Захарочка Митрофановна как на карты посмотрела, это расклад седьмой, наверное, был, как побелеет, как закричит: «Дунька, сей момент к Гелюшке отправляйся!» — Она закатила глаза, вздохнула. — В общем, барыня велели вам до второго часа пополуночи казенный дом покинуть, иначе…

Мы синхронно посмотрели с Дуняшей на башенные часы, было без четверти два.

— Что иначе?

— Смертью лютою помрете.

— Понятно! — Я побежала к крыльцу.

— Евангелиночка Романовна, нельзя! — кричала за спиною девушка.

— Куда? — Зорин перехватил меня на ступеньке.

— Семен… там…

— Без нас управится.

Пока я трепыхалась в попытках вырваться из зоринского захвата, Мамаев торопливо расспросил прислугу, излив на нее такое море обаяния, что та чуть не сомлела.

— Почему именно два часа? — спросил он Ивана, приближаясь к нам.

— Предположу, — тут Зорин охнул от удара под дых, — что это время смерти Блохина.

— И чего? — Извиняться я даже не подумала, фыркала рассерженной кошкой, когда меня наконец на землю поставили.

— Ежели так, в два часа у Блохина всплеск силы произойдет.

— И чего?

— Вот заладила. Стой!

— Ванечка, — попросил Эльдар, — подчардей для нашей влюбленной барышни, покажи, что сейчас в приказе происходит.

Пацаны с Дуняшей подошли поближе, им тоже было интересно.

— На что вы меня подбиваете? — От зоринского вздоха мои волосы взметнулись волной. — На вторжение в личное пространство нашего драгоценного начальства.

Он посмотрел на меня, убрал локон с лица.

— Ладно, покажу, но без звука, нечего подслушивать.

Иван Иванович отступил на шаг, воздел перед собою руки, пошевелил, будто на фортепьяно клавиши попробовал, и с усилием их опустил.

— Любуйся, барышня.

Приказная стена исчезла, или стала прозрачной, не суть. За нею болталась распахнутая створка арестантской клети, в которой сидела на полу Фараония. Странно сидела, не по-дамски, со скрученными перед собою ногами и раскрытыми ладонями, расположенными на коленях. Она бормотала что-то, видимо, иноземное, потому как я ни словечка не понимала. Семен сидел на том же стуле, где мы его оставили, только обернулся к соседнему, занятому теперь белокурым чернобровым господином.