— Дружба? — переспросил шеф.

— Не притворяйтесь, ваше превосходительство, — прикрикнула я на начальство, — вам после этого расследования меня в Мокошь-граде предстоит по лекарям таскать, тем, которые на душевных болезнях специализируются, из последних сил держусь. Нежная дружба! Эти дамы — любовницы.

Барышни Бобруйские синхронно ахнули, изготовившись к обмороку, адвокат же сально хихикнул, прикладываясь к фляге.

— Попович, — протянул Крестовский, перейдя неожиданно на «ты», — объясни мне, недалекому, как и когда ты это все нарыть умудрилась?

— Везде понемногу, — пожала я плечами. — Халялин помог, рассказал про завихрения, которые душевные болезни вызывают. Девиации, говорит, неразборчивость постельных связей, со своим даже полом. Кстати, несправедливо получается, мужеложство у нас законом запрещено, а ежели наоборот, то никак не наказывается. Налицо неравноправие. Следует либо новую статью в уложение вводить, либо мужиков прощать.

Шеф хмыкнул, взгляд его слегка остекленел.

— Извините, — смутилась я, поняв, что увлеклась, — не время сейчас о политике. Вернемся к нашим баранам. Сведения, полученные от лекаря Халялина… Ежели совсем начистоту, у меня все и так перед глазами было, только знаний для выводов не хватало. Знаете бордель местный, «Храм наслаждений»? Там именно таким дамам, что свой пол предпочитают, услуги оказывают.

Мысленно похвалив себя за то, что не отвлеклась и к перепутанным буквам в вывеске сызнова не привязалась, я повернулась к сидящей на сундуке вдове.

— Мы же с вами там встретились, у борделя, Нинель Феофановна, вы в мужском платье были, но я вас запомнила. И кстати, — вернулась я к шефу, — это объясняет, каким образом поддельное письмо опять у Бобруйской оказалось. В заведении «Храм наслаждений» Мишкина заправляла, убийца пристава Блохина.

— Признаюсь, — сказала громко Дульсинея, — в убийстве Гаврилы Бобруйского.

— По чьему наущению?

— Никаких наущений. — В сторону вдовы был направлен взгляд столь сокрушающей нежности, что я уверена, у всех присутствующих сладко екнуло сердце. — Только моя вина, и я за это отвечу.

— Что ж, — кивнула я служивым, — возвращайте мещанку Бархатову под арест.

— А как же маменька? — спросила недоуменно Анна Гавриловна.

Я посмотрела виновато на Крестовского, запоздало сообразив, что неловко допрос повернула, заранее признавшись, что против барыни улик у меня нет. Ай-ай-ай, положеньице. Ведь я права, все именно так и произошло, а вдову прижать не получится. Почему Дульсинея ее защищает? Известно почему, от любви своей. Ей что так, что эдак не отвертеться, а Бобруйскую только признание подельницы обвинить может. Какая жалость, что Мария Гавриловна, умненькая барышня, чудесное представление с драконьей чешуей расстроила. «Один вопрос, один ответ…» Пока до главных обвинений бы дошло, все бы уже догадались, что правды артефакт не определяет. Крестовский это раньше меня понял, потому и свет в зале погасил, чтоб чешуйку забрать незаметно. Тут я его опередила, всех опередила, жадных ручонок по столу немало шарило в темноте. Теперь чешуйка лежала в моем кармане, и я надеялась, что нечеловеческий темп разворачивающихся событий не позволит кому-нибудь поинтересоваться, куда именно она исчезла и что вообще произошло.

Может, сызнова ее использовать? Достать вот прямо сейчас и велеть вдове на прямые вопросы ответить? Нет, упущено время, Бобруйская мне в лицо рассмеется и скажет, что в игры играть не намерена. Или ответит и на своем стоять будет. И все. Фальшивые артефакты хороши лишь для того, чтоб допрашиваемого раскачать, ошеломить, заморочить.

Нинель Феофановна, поднявшись с сундука, отряхнулась, будто курочка после петушка, нараспев сообщила, отвечая на вопрос дочери:

— Маменька с вами, дурындами скудоумными, судиться будет до последней положенной ей по закону копеечки. Слава богу, в империи нашей обиженных вдов не оставляют. Правда же, господин адвокат?

— Правда, правда, — заверил ее Хрущ, — только дальше без меня, Нинель Феофановна. Уговор у меня с Гаврилою Степановичем был, посему и я и услуги мои профессиональные Марии Гавриловне по наследству перейдут.

Приказные выводили из залы актерку, вдова скандалила, барышни, обнявшись, прятались за спиною Андрона Ипатьевича.

— Евангелина Романовна, на два слова.

Крестовский взял меня под руку и вывел за дверь следом за конвойными. Там, оглянувшись на толпящихся слуг, сказал:

— Девушек придется охранять.

— Нам?

— Вам, Попович. И начинайте немедленно.

— Как долго?

— Пока я сил своих чародейских не восстановлю.

Я попросила уточнений, и они мне не понравились, спросила жалобно:

— Здесь никак? В доме винные погреба обширные, наверняка с правильными жилами земляными.

Поморщившись, Семен покачал головой.

Плюнув на конспирацию, я схватила чародея за плечи и зашептала прямо ему в лицо:

— Ты обещал мне все рассказать, когда я убийцу Бобруйского найду.

— Завтра, все завтра.

— Поклянись!

Запахло мятой, Семен щелкнул пальцами, сплетая аркан, повисший туманной лентой на моем запястье.

— Клянусь, завтра ты обо всем от меня узнаешь.

Мы постояли молча, на мгновение мне показалось, что чародей меня поцелует, но он только смотрел, так смотрел, будто пытался запомнить каждую мою черточку, каждую веснушку, а потом сказал:

— Перфектный ты сыскарь, Евангелина Романовна, быть тебе первой женщиной-канцлером в берендийской истории, попомни мое слово.

И, сняв с плеч мои руки, принял начальственный вид.

— Но пока не я у вас в подчинении, а, напротив, вы у меня, извольте приказ исполнять.

Подозвав Старунова с Давиловым, Крестовский ушел. Я осталась стоять у двери в залу, скандал в которой был в самом разгаре, и попыталась вызвать в себе хотя бы тень удовольствия от хорошо проделанной работы.

Все же правильно? Дульсинея изобличена и под арестом. Я здесь не позволю Бобруйской безобразничать, барышень сберегу. Завтра, Семен поклялся, мы с ним его чародейскими делами займемся. Тем более чешуйка его у меня.

В коридор выбежала Нинель Феофановна, кликнула слуг, запричитала:

— Ни минуты с этими неблагодарными девками не останусь! Запрягайте! В отеле поселюсь! Адвокатов из столицы выпишу наилучших! Вы у меня попомните…

Я прошла в залу; барышни со скорбными лицами сидели рядышком, держась за руки, Хрущ ходил из угла в угол.

— Пусть уезжает, — сказала Маша.

— Пусть, — эхом отозвалась Нюта.

— Она нас в покое не оставит, — бормотал Андрон Ипатьевич, — по судам затаскает.

— Пусть…

— Пусть…

Резко остановившись на полушаге, адвокат хлопнул себя по лбу:

— Лекарь!

Я замерла.

— Необоснованность требований вследствие душевной болезни заявителя? Браво, Андрон Ипатьевич!

Хрущ меня приятно удивил, варит у мужика голова, на слабость к горячительному невзирая. С сумасшедшей ни один суд дела иметь не будет.

Вдалеке хлопали дверьми, грохотали сундуками, что-то со звоном разбилось.

— Как же мы теперь? — всхлипнула Нюта.

— Да уж как-нибудь. — Маша с трудом поднялась, закряхтела, приложив ладонь к пояснице. — Не хуже, чем раньше, даже лучше.

— Тебе нехорошо?

— Справлюсь, меня в поле рожали во время сенокоса, и я баба крепкая, в лучшем виде ребеночка доношу. — Девушка повернулась ко мне. — Его превосходительство приказал вам с нами остаться? Сейчас распоряжусь, чтоб вам спальню подготовили.

Барыня уехала, прихватив с собой двух горничных, а Мария Гавриловна, переваливаясь, как уточка, и поминутно останавливаясь, чтоб отдышаться, принялась хозяйничать. И так ловко у нее это получалось, что я уверилась, все у девиц Бобруйских теперь будет хорошо. Удостоверившись, что охрана расставлена, окна и двери заперты, я отправилась в свою спальню, и в смежной ванной комнате провела не менее часа, отмокая в кипятке, и после спала чутко, но спокойно до самого рассвета.