Согнувшись, я проследовала по едва заметной тропинке, провела пальцами по книжным корешкам. Они оказались декоративными, намалеванными прямо поверх деревянной двери. Не обнаружив ручки, я налегла всем телом, сдвигая доску. Дамская тюрьма Бобруйских оказалась не столь уж неприступной, а тайный ход удобно разветвленным. По нему можно было идти вправо, вдоль спален, заглядывая в комнаты в специальные глазки, либо, приложив ухо к выводной трубочке, слышать все, что в этих спальнях происходит. Пройдя налево, мы попадали за холщовый экран, украшающий простенок площадки второго этажа, а дальше, минуя ряд глазков и трубочек, выходили к огромному квадратному стеклу, вмурованному в стену. Сквозь него было прекрасно видно кровать с балдахинными столбиками, пуфики и прочую обстановку гнезда порока. Значит, с той стороны стекло зеркально, а с этой… Я толкнула носком ботильона раму, она подалась, раскрываясь внутрь, на стыке лежало что-то маленькое. Присев, я подняла черепаховую пуговку, судя по размеру, с дамской манжеты. Заходить не стала. Вернулась к разветвлению и спустилась по винтовой лесенке, скрытой, как можно было догадаться, внутри центральной колонны, пронизывающей оба этажа. Внизу было что-то вроде кладовой, и, выйдя из нее, я очутилась в обычном коридоре, стены которого украшала выпуклая лепнина. Дверца кладовой в закрытом состоянии ничем не отличалась от соседних проемов. На всякий случай я попробовала ее снова открыть, что проделала без труда, достаточно было потянуть на себя одну из лепных шишечек.

Что ж, с тайным ходом мы закончили. Алиби ни у кого нет, вообще ни у кого. Даже Хрущ мог из курительной комнаты явиться к барину. Ага, Попович, только сначала ему пришлось бы в музыкальный салон крюк сделать, за струной. Не фантазируй, Крестовский прав, тебе приятнее было бы, чтоб убийцей мужик оказался, а не сестра твоя по полу. Убила женщина. Одна из четырех. Работай.

Недолго поплутав, я спросила дорогу у встречной служанки и направилась в кабинет.

Девицы Бобруйские коротали время ожидания в компании своего семейного адвоката. Так себе компания. Андрон Инатьевич дремал в кресле, оглашая комнату нетрезвым храпом, сестры же шептались, заняв диванчик у глухой стены. Поздоровавшись и выразив соболезнования, я прошла к столу. Обе девицы были в трауре, Марии Гавриловне черный креп с тюлем прибавлял пяток лет, Нюте же, напротив, наряд был к лицу. Непохожие сводные сестры. Старшая — некрасивая и дебелая шатенка с зеленовато-карими глазками, младшая — изящная блондинка, голубоглазая, тонкокожая. Обе плакали, обе сейчас настороженно на меня смотрели.

— Евангелина Романовна, что разнюхать успели? — Хрущ всхлипнул, тряхнул головой, потянулся.

Я села, положила на стол сумочку, придвинула к себе стопку чистой бумаги.

— О результатах следствиях сообщено будет в установленном законом порядке.

— А его превосходительство обещал…

— Андрон Ипатьевич, — перебила я строго, — извольте сообщить, где в данный момент находится супруг госпожи Бархатовой.

— Простите?

Приподняв брови, я с нажимом уточнила:

— Бархатов Эдуард Милославович, коего ваш хозяин пригласил погостить в этом доме.

— К прискорбию, не осведомлен.

— Так осведомитесь. А то странно получается: жена под арестом, а муж, в паспорт которого она, вероятно, вписана…

Не будь адвокат под воздействием хмеля, моя хитрость бы не сработала. Но он был пьян, поэтому ушел расспрашивать слуг, оставив меня наедине с девушками, чего я и добивалась. Помолчав, будто не зная, как вести разговор, я вздохнула:

— Ужасное происшествие.

Мария Гавриловна всхлипнула:

— Маменька в зале хлопочет, папеньку…

— Земля пухом, — перекрестилась я, — и хотя о покойных плохо не говорят…

Анна Гавриловна залилась писклявым хихиканьем.

— О покойных… плохо…

Вот только истерики сейчас не хватает. Налив в стакан из стоящего на столе графина воды, я велела:

— Выпейте. И давайте по порядку вчерашний день восстановим во всех подробностях. С самого утра. Во сколько пробудились? Чем занимались?

Говорила в основном старшая. Ничего вчера ужасного финала не предвещало. Обычный день был. Проснулись ближе к полудню, на ярмарку не пошли, визитеров не принимали. Дульсинея вообще сказалась нездоровой, так до заката в постели и провела. Вечером в дамской столовой отужинали втроем. Часов около шести Гаврила Степанович явился. В каком настроении? Уж не в благостном. Спросил, где Дуська, из спальни ее вытащил. Нет, ножа никто при актерке не заметил. Нож? Этот? Нет, впервые его видят. А после и Маша, и Нюта, и маменька по своим горницам разошлись. Нет, в музыкальный салон даже не заходили. О смерти хозяина сообщил им господин Хрущ, и он же дамское крыло отпирал. Письмо? В библиотеке? Нет, барышни ничего не писали. Маменька? Не уверены. У нее спросить надобно.

Старательно скрипя пером по бумаге, я без остановки сыпала вопросами.

Дульсинея? Хорошая девушка, то есть не самая гадкая из возможных. Неряха, правда. Поет хорошо и танцует, веселая. Хоть бы ее, страдалицу, не строго судили. Потому что…

Тут барышни Бобруйские опасливо переглянулись и тему замяли.

Теперь? Да какие там планы, Анна Гавриловна родственниц не обидит. Заживут. Папенька-то тюремщик на том свете, освободились они. И Машеньке теперь идти под венец с нелюбимым не нужно, и Нюте постриг не грозит. Какой постриг? Бобруйский собирался младшую в монастыре запереть. Да, да, потому что наследница прадеда-миллионщика. Ежели бы она замуж пошла, денежки бы супругу достались, а монахиня капиталы по закону семье оставляет.

«Ловкий какой купчина», — подумала я без восторга, а вслух спросила, успел ли покойный обитель для дочери присмотреть.

— Успел. — Мария Гавриловна поморщилась от тычка локтем младшей сестрицы, — жуткое место. Чаща кругом непролазная, болото. Маркиза как-то от горничной убежала, так боялись, что ее медведь в лесу задрал.

— Маркиза?

— Болонка наша.

Никаких следов собачки в дамском крыле я не заметила, но спросила о другом:

— Вы всем семейством монастырь посещали?

Ответила Анна:

— Родитель всем в городе рассказал, что мы на воды отправляемся, а сам нас в Ингерманландию повез.

На Мокшанские болота? Это ведь от столицы недалеко. Поэтому семейство в столице на обратный поезд садилось. Но каков ловкач!

— Почти два месяца мы при монастыре жили, пока папенька с настоятельницей переговоры вел, — сказала Маша. — Кошмар! Я неделями не могла ни с одной родной душой словечком перекинуться. Думаете, здесь была тюрьма? Да в сравнении с обителью — курорт новомодный!

Терпеливо выслушав жалобы, я на всякий случай эту историю выспросила в деталях. Большой монастырь, даже огромный, бревенчатый забор аршинов в пять высотою. Марии за забор ходу не было, потому как с собаками не положено, ее поселили в лесной избушке. Горничная при ней еще осталась, ну и животина упоминаемая. Бобруйского же с младшей дочерью в обитель допустили. Нюта о том рассказывала без охоты. Жила в келье, постилась. От этого исхудала до безобразия. Через довольно продолжительное время отец сообщил, что обо всем договорился. Девушка бросилась ему в ноги, умоляя передумать. Он мольбам не внял и оставил бы младшенькую в Ингерманландии, если бы не миллионы ее наследные. Дарственную вследствие пострига требовалось по закону оформить. Монастырю, по тому же закону, отходила десятина, но Гаврила Степанович планировал ее крючкотворством несколько уменьшить.

Тут в кабинет явилась Нинель Феофановна, чем избавила меня от необходимости выслушивать новый поток жалоб. Я поблагодарила девиц за беседу и попросила хозяйку проводить меня к госпоже Бархатовой.

Вдова тоже писем не писала, о чем сообщила по дороге в обширный винный погреб, где содержалась арестантка. Кроме запоров с засовами дверь стерегла пара рослых лакеев.

— Это не я! — закричала Дульсинея, увидев меня на пороге. — Не я убила!

Дрожащая болонка у нее на руках тявкнула, видимо сообщая, что и не она.