Как? Как я должна была признать тулуп? Легион их в Берендии, неклюдов, кстати, тоже немало, а то, что пристава один и тот же тулуп, то есть неклюд… Тьфу!

— Господин Шандор, — начала я веско, — вы арестованы.

— Не так начала, красавица, — пропел мужик, — не с того. Мы люди мирные, завсегда навстречу служивым идем, законы имперские чтим и соблюдаем, но, ежели хоть одного из нас бесчестно в казематы потащат, все поднимемся.

— Ты, милок, только что бунтом мне угрожать вздумал?

— Избави господи, — веселился неклюд. — Сказал же — бесчестно.

Ситуация вырисовывалась патовая. Будь с нами человек пять подкрепления для солидности да имей я на руках хоть какие-то приказные бумаги, можно было бы и настаивать. А так… Не войну же в отдельно взятом таборе устраивать, право слово. Я постреляю, неклюды разъярятся, городские в ответку поднимутся, нам же только повод дай. Ладно, изобразим временное отступление.

— Хорошо, — притворно вздохнула я, — придется первый допрос немедленно провести. Не обессудь, если по результатам решу тебя с собою забрать…

Строевым шагом пересекла я шатер, положила револьвер поверх карточного расклада, села к столу, кивнула помощнику:

— Степанов, лампу сюда поставь, будь любезен, и снаружи покарауль, чтоб нам не мешали.

Федор отправился выполнять, неклюдка бочком попыталась прошмыгнуть следом за ним.

— Куда собралась? — рявкнула я начальственно, девка застыла. — Здесь оставайся, с тобою после разберусь. Сядь в уголке да бежать не пытайся.

Гадалка опустилась на какой-то сундучок, потупилась, сызнова пряча лицо. Поздно, милая, сыскарка Попович уже все, что нужно, в твоей персоне разглядела, но говорить пока про то не будет, изъян у сыскарки в головушке, только одно дело за раз делать может и одну мысль думать. Так что сиди пока, мучайся неизвестностью, свиристелка.

Очень не хватало мне в этот момент приказного самописца либо какого завалящего допросного формуляра. Когда за допрашиваемым сразу все записываешь, оно удобнее и уважение у собеседника вызывает.

Шандор смотрел на меня черными блестящими глазами, молчал, рожу скорчил высокомерно-глумливую: давай, мол, чародейский сыск, выкручивайся, а мы поглядим. Я собрала со столешницы колоду, перемешала ее не особо ловко, сняла левою рукою к себе, вытащила карту, положила в круге света. Туз пик.

— Рассказывай, дядька Шандор.

— Что именно, красавица?

— Почему пристава в освященной земле не похоронили?

Вторая карта тоже была тузом, червовой масти. Что это значило, я не имела ни малейшего понятия.

— Что да почему, — протянул неклюд напевно. — Ты об этом лучше сослуживцев своих допрашивай, мое дело маленькое, сказали копать, я и копал.

На столетию лег трефовый туз.

— Сказали Блохина на смерть отвести, отвел? Или, может, сам поспособствовал?

— Что за нелепица?

Перфектно! Передо мною лежало рядком четыре туза, а собеседник начал нервничать.

— Я прострелю тебе оба колена, — проговорила я мечтательно. — Регенерация у тебя, разумеется, не человеческая, неклюдская, но пару часов непременно промаешься, а то и дней. Соратникам твоим доложу, что ты не только имперские законы презрел, но и ваши, человека безвинного на тот свет отправил. Ох они не обрадуются, грех это для неклюдов, страшный грех. Знаешь, что дальше произойдет? Тебя изгонят, Шандор, непременно изгонят, станешь гаджо, сгниешь, как все они.

Я картинно принюхалась. Мой хороший приятель Бесник об обычаях своих соплеменников меня некогда просветил, он сказывал, запах гаджо далеко разносится. Но это для неклюдов, я же их органами чувств не обладаю, а сейчас просто ломаю комедию.

— Откуда ты только взялась такая разумница?

— Из Мокошь-града, — картинно удивилась я. — Чародейский приказ, надворный советник Попович. Ну так что? Бросим ваньку валять или пойдем сразу барону твоему жаловаться? Времени у меня не особо много, но уж выделю денек, полюбуюсь, как тебя сперва батогами отходят, а после… — Я понизила голос до едва слышного шепота: — «Печать отвержения» в оборот пустят, чтоб твоего внутреннего зверя запечатать.

Шандор помертвел лицом, зыркнул в сторону сидящей на сундучке девки. То, что я сейчас с такой легкостью ему сулила, было большой неклюдской тайною, со стороны в нее мало кого посвящали. Неклюды, как известно, двуипостасны, некоторые из них и наяву могут в зверя перекидываться, особливо при полной луне, но другая половинка, животная, есть у всех. Когда преступника изгоняют (преступление действительно должно быть серьезным для такого наказания), неклюдский барон запечатывает ему эту вторую половинку, или, скорее, лишает ее. Откуда я про то прознала? Так охотились мы с товарищами сыскарями-чародеями за таким вот гаджо. К слову, не без успеха.

Сразу будто постаревший на десяток лет Шандор устало сказал:

— Не убивал я Степана и на смерть не вел, не знал, на что веду.

— Пятое грудня. Ты за ним в Крыжовень прискакал.

— Не за ним, — вздохнул неклюд, — торги в тот день были лошадиные, я арлейцев пару удачно прикупил, ну и пошел в приказ, чтоб мне на купчей печать поставили, чтоб, значит, сделку заверить. У нас же уездный народ как думает: неклюд с лошадью, стало быть, украл. Вот и приходится за каждой малостью в присутствии порог обивать.

Выразив сочувствие хмыканьем, я поторопила:

— Дальше?

— У заставы, торжище, как обыкновенно, за городом шло, мальчишка какой-то из наших за стремя уцепился. Помоги, говорит, дяденька, по-свойски. Неклюдов-то в Крыжовень не пускают обычно, а ему нужно было Степану Фомичу письмо какое-то передать.

— Что за мальчишка? Из вашего табора?

— Наверное, — хмыкнул Шандор, — ежели тебе понадобится и мальца допросить, так я попробую поискать. Только пустое дело. Подошел к нему какой-то господин в бобровой шубе, дал денежку и велел немедленно приставу послание передать. Ну я все равно в приказ направлялся, захватил эпистолу. По позднему времени Блохин один в присутствии сидел, хороший мужик, не стал кочевряжиться, что-де завтра приходи за печатями, сам шкапчик отпер, ляпнул мне по одной на каждой купчей. А пока я на чернила дул, чтоб быстрее подсыхали, конвертик распечатал.

— Что там было?

— Письмо, — подивился неклюд моей бестолковости. — Даже два. Потому что один лист красивый такой, знаешь, навроде грамотки, хрусткий, беленький, с вензелями по краю, а другой вообще обрывочек от обертки бумажной с ладонь величиной. Блохин все прочел, застонал, будто зубы разболелись, и говорит: «Помоги, Шандор, ради бога, подвези, одолжи арлейца». Ну, я рассудил, что не жалко для хорошего человека, тем более что приставу только туда, до места, лошадка нужна, а крюк и вовсе небольшой получается.

— Понятно, — сказала я точно как шеф. — А дальше?

— Поскакали по тракту к нечистой усадьбе; пристав коня гнал, мне тоже пришлось не отставать. К ней не подъезжали, за полверсты где-то Блохин спешился, поблагодарил и попрощались. — Шандор помолчал немного, вздохнул. — Пока я в табор ехал, все думал, что не по-людски поступаю, бросил хорошего мужика одного, даже помощи не предложил. И так меня эти мысли разобрали, что оставил лошадушек уставших на помощников да свежую себе снарядил. Думаю, вернусь, гляну, что к чему. Ну и вернулся.

— Сколько времени прошло, пока скакал до табора и обратно?

— Часа два, может, больше, я ведь домой не торопился особо, арлейцев не гнал. Прискакал, а Блохин… Ночь на исходе уже была, самое темное небо, луна яркая, что монета золотая, снег тихонько так падает, а на суку осиновом пристав в петле болтается. Я его снял…

— Как? — переспросила я быстро. — Подробно давай, по шагам. Спрыгнул из седла… Дальше?

— Подошел к осине. Посмотрел. Высоко. Тулуп скинул, нож в зубах зажал, да и полез по стволу. Сверху чикнул по веревке, покойник упал, я нож за ним бросил, спустился, нож подобрал, в ножны спрятал. Грех на земле верный клинок оставлять. Тут Блохин застонал.

— Он жив еще был?