— Мне тоже об этом подумалось. — Мишка отложил щетку, заложил за спину руки, прошелся от стены до кровати. — Пятое грудня, Параскевы день, подают у собора хорошо, от службы до заката самого.

— Ну, — азартно поторопила я. — Ты нищих опросил?

— Из наших, приютских, там вовсе убогие побираются, которых к воровству пристроить не удалось. Костыль припомнил — ноги у него совсем сухие, но котелок варит будь здоров, — что видел в тот день, как пристав из приказа выходил.

Замерев, я уставилась на отрока во все глаза, а тот заключил торжественно:

— Уехал верхом на лошади неклюдской, и неклюд же, на другой, его сопровождал.

Изобразив аплодисменты, я спросила:

— Табор от города далеко?

— Ехать туда не понадобится. — Мишка театрально поклонился. — Завтра ярмарка в Крыжовене начнется, в том числе и торги лошадиные, неклюдов в город набежит преизрядно. Я Костылю рубль пообещал, если он того самого мужика заметит да мне весточку передаст. Дашь рубль?

— В сундуке сам возьми.

Доверию пацан обрадовался больше, чем похвале. За окном уже звенели санные бубенцы, я побежала в сени, набрасывая на плечи шубу.

— Еще одно скажу, — нагнал меня Мишка. — Может, оно и не к спеху, но знать ты должна. Я тут по разным комнатам шмонал…

— Значит так, — придержала я мальчишеские плечи, — нанимаю тебя, Михаил Степанов, своим временным сыскарским помощником, с жалованьем… рубль в день, и разрешаю в интересах следствия шмо… то есть проводить обыск по собственному разумению. Докладывай, что обнаружил при обыске?

— У Дуньки в горенке под матрацем пук соломы и человечков плетеных четыре штуки.

— Молодец, — похвалила я и распахнула на стук входную дверь. — Ступай, Миха, почивать, Григорий Ильич вернет меня после празднества в сохранности.

Господину Волкову пришлось отступить, столь стремительно я к нему выпорхнула. Отступать было некуда, крыльцо за его спиной кончалось ступенями. Дверь хлопнула, я ахнула, схватила мужчину за талию, удерживая, шуба соскользнула, плечи моментально куснуло морозом.

— Ева, — шепнул интимно пристав и опустился на ступеньку, не размыкая объятий. Теперь наши лица оказались на одном уровне в самой неприличной близости.

— Грегор, — ответила я в тон и громко расхохоталась, — приберегите ваш пыл для зрителей.

Про соломенных человечков я думать перестала, одна мысль только в голове помещается. Высвободилась, попыталась присесть за шубой, и мы столкнулись лбами с Волковым, наклонившимся с той же целью.

— Примета, — сказал Григорий Ильич, ушиб не потирая, напротив, набрасывая на меня многострадальную шубу. — Берендийская примета, нам с вами, Евангелина Романовна, нежная дружба предстоит.

— По учебникам фольклор местный изучали?

Волков подхватил меня на руки и нес к саням. Предосторожность при атласных туфельках нелишняя, но…

— Я велел грелку магическую под овчину установить, сейчас отогреетесь.

Посадив меня, он устроился рядом, набрасывая на нас шкуру, велел вознице трогать. На тулупе мужика я заметила петлички и решила, что транспорт служебный. Ногам было тепло, как и прочим частям тела. Щекам вот несимметрично повезло. Правую подмораживало, в левую же горячо дышал спутник:

— По книгам.

— Что? — попыталась отстраниться я, но узость сиденья не позволила.

— И приметы, и уклад берендийский пришлось изучать мне по книгам.

— Вы в этом преуспели, — похвалила я, — Грегор.

— Грегори. В туманной столице меня называли именно так: Грегори Волкав.

— Как вам будет угодно.

— И на «ты».

— Вас там на «ты» называли?

— В бритском наречии, — сообщили мне в ухо интимно, — нет дружеских форм вежливости, там все друг с другом на «вы», даже уличному псу перед пинком говорится: «Идите вы вон, блохастый попрошайка!» В берендийском все иначе, существует даже этот уничижительный словоерс.

— Ваше высокопревосходительство-с? — хихикнула я от щекотки. — Чего изволите-с?

— Перейти на «ты» со своей невестой, — сказал Григорий Ильич серьезно и, придержав мой подбородок, поцеловал в губы.

Поцелуй был понарошечный, легкий как перышко, но очень горячий и длился для понарошечного слегка… гм… Я-то в поцелуях не то чтоб собаку съела, но опыт кое-какой в столицах приобрела.

— Брудершафт засчитан, — перфектно изобразила я самый противный тон шефа, на меня он обычно действовал отрезвляюще, и тут не подвел. — Грегори, ты, я отзываюсь на Еву и…

— И носишь на безымянном пальце мое кольцо.

Потолкавшись немного под шкурой, я там же оказалась окольцована. Выпростав руку, увидела поверх белой перчатки массивный золотой перстень, плоской огранки сапфир крест-накрест пересекали золотые же полосы.

— Фамильная драгоценность, — пояснил Волков, — единственное, что мне на память от родителей осталось.

— Они умерли? Ох, прости, дурацкий вопрос. Мне очень жаль.

— Того, что ты дурочка? — Он шутил, но в глазах была печаль.

Я улыбнулась и пообещала:

— Непременно верну после представления.

— А твои родители, Ева?

— Тоже умерли, маменька в родах, папенька, когда я еще пешком под стол ходила. Меня мачеха воспитала.

За время, что мы ехали до белокаменных хором на Гильдейской улице, успели вполне дружески поболтать. Мне показалось, что возница направлял лошадку кружным путем, но я не стала ему на это указывать, очень уж было интересно. Григорий Ильич рассказывал о детстве, проведенном в бритской школе для мальчиков, похожей больше на тюрьму, о друзьях-приятелях, о том, как поступал в столичную полицейскую школу, о работе в тамошнем приказе, почему-то не бритском, а скотском, назвался он Скотленд-Ярд. А «ярд» переводится как «двор». Грегори объяснил, что давным-давно земли, на которых после возвели здание, принадлежали королю скотов.

Я рассказала про Орюпинск, малую свою родину, перескочила на Мокошь-град, чтоб чего лишнего пока не сболтнуть. Но и про столицу приходилось все цензурировать, прежде чем на-гора выдавать.

Бритские полисмены («мен» — это человек, а «полис» — полицейский), те, что в столице, поголовно тростями вооружены, наподобие той, что меня от навской шерсти спасала. И обучают их теми тростями бой вести.

Я сказала, что в Берендии на палках только неклюды дерутся, ну так, чтоб не просто друг друга со всей дури колотить, а искусство демонстрировать, и что ловкость Грегори с тростью еще в кабинете отметила.

Он заинтересовался, стал расспрашивать. Я пообещала на днях его к неклюдам отвести, чтоб своими глазами посмотрел. А потом почувствовала, что в тепле меня начинает клонить в сон. К счастью, уснуть не успела, сани въезжали в широко распахнутые кованые ворота.

Дом поражал богатством, и это даже со скидкой на традиционную кичливость Крыжовеня. Особняк в два с половиной этажа стоял в глубине двора, рассеченного на равные половины подъездною дорожкой. Дорожкой? Целой аллеей с ярко горящими фонарями по сторонам. В большие окна виднелись человеческие фигуры, у крыльца сновали слуги в ливреях, толпились сани и коляски.

— Самое время передумать, — пошутила я, — насчет Машеньки. Помрет Бобруйский, тебе все достанется.

Грегори страдальчески закатил глаза.

Он мне решительно нравился, этот Волков. При ближайшем знакомстве Григорий Ильич оказался своим братом-сыскарем. Молодой, неглупый, расчетливый. То, что меня поначалу настораживало, объяснялось скорее его заграничным воспитанием. Но каков молодец! За каких-то полгода успел в своих Змеевичах обтесаться. Амбиции? Ну да, в нашем деле без них никак, сама грешна. А чего стоит история Грегори о том, как он, тринадцатилетний мальчишка, казенные препоны на пути в полицейскую школу преодолевал? Живо она с моим личным опытом перекликалась. Хороший парень, даже совестно на минутку стало, что я его морочу. Но совесть быстренько в дальний уголок задвинулась, не до нее. Работаем, сыскарики!

Приказные сани остановились у крыльца, Волков помог мне выбраться, тонкие подошвы туфелек на промерзшей брусчатке доставили пару неприятных минут. Двустворчатые двери распахнулись, и я облегченно вздохнула, переступив через порог.