Мимоходом я отметила, что со мною наедине Григорий Иванович своих мужских эманаций не использует, даже ощутила по этому поводу некое бабье разочарование, мелкое и неуместное. Его же желание удостовериться, напротив, было разумным. Я бы и сама справилась, не останься мои очки в кармане шубы. Кстати, вещички надо бы вернуть.

Чиновник взял свою тросточку, провернул набалдашник, тот механически щелкнул и в потолок ударил луч яркого голубоватого света.

— Сейчас, барышня Попович, все тайное станет явным. — Луч опустился к столу, «вареник» окружала плотная арканная вязь.

— Удобная какая у вас палица. — Зависти скрыть не удалось. — И в пир, и в мир, и в добрые люди. Великий чародей создал?

— Да уж не мелкий. — Волков шагнул к диванчику, направил сноп света мне к ногам.

— Тутошний? — Ноги рунами не отозвались, я повертела ими в разные стороны. Чисто. — Или из ваших мест?

— Каких таких мест? — Луч скользнул вверх по бедрам.

— Мадам Фараония назвала вас Грегор, из чего я предположила, что вы, ваше высокоблагородие, иностранец.

— Экая вы, Евангелина Романовна, умница-разумница. На поясе у вас что припрятано? — Луч качнулся от живота к груди. — И здесь, под платьем.

Хихикнув по-дурацки, я предложила:

— Баш на баш! Вы мне ответите, а я покажу.

Прозвучало двусмысленно, я смутилась, когда это поняла. Ноздри Волкова раздувались, глаза горели, бело-синее пятно обводило мои изобильные формы, будто лаская. Спокойно, Геля, соображай, как нелепость положения сгладить.

Медленно подняв руку, я потянула из-за ворота цепочку.

— Это что? — удивленно спросил Григорий Ильич. — Буква ять?

— Алфавит наш успели освоить? — продолжала я ломать комедию. — Браво! Это, ваше высокоблагородие, амулет на грамотность, для репортера вещь крайне необходимая.

Уличить меня в обмане он не мог, столичные мои коллеги-чародеи постарались скрыть силу оберега от посторонних. Теперь надо было перевести разговор, потому что в поясном моем кармашке лежало письмо покойного пристава, которое я из казенной квартиры изъяла, и его демонстрировать я пока не хотела.

— Ваша очередь, Григорий Ильич. И свет свой можете погасить. Осмотр ведь мы, кажется, закончили? — Набалдашник провернулся, я села, поставила босые ноги на ковер, набросила на них плед, предложила: — Начинайте. Откуда вы к нам прибыли, месье Грегор?

Волков устроился в кресле для посетителей.

— Только не месье, а если угодно, мистер. И служил я в том числе констеблем при управлении криминальной полиции британской столицы. Еще есть вопросы?

О, их были несметные тысячи. У меня от любопытства даже кончик носа зачесался. Заграничных коллег я раньше не встречала. Только вот задавать эти вопросы не стоило. Зорин вечно корил меня болтливостью, в допросе ведь что главное — заинтересованность показать, чтоб собеседнику приятно стало, чтоб язык именно у него развязался. Поэтому я ахнула тихонечко и округлила глаза.

— Я берениец, — сообщил Волков торжественно, — исконный, урожденный. Поэтому при первой же возможности вернулся на родину.

Неплохие у него возможности, не постовым у рынка вернулся, а сразу в коллежские асессоры.

В кабинет постучали, ручка дернулась.

— Засим, Евангелина Романовна, — чиновник пошел к двери, — вынужден наше интервью закончить.

— Аглицкие чародеи над вашей тростью колдовали? — быстро спросила я.

Волков кивнул, ключ провернулся, створка распахнулась, на пороге стоял регистратор Давилов с моей шубой и огромными валенками.

— Не смею вас более задерживать, барышня Попович. — Григорий Ильич пропустил ко мне подчиненного. — Отправляйтесь домой, Евсей Харитонович вас на приказном извозчике проводит, а назавтра будьте любезны сызнова сюда явиться, опознаете своих обидчиков.

— Они уже арестованы? — Обувшись, я приняла от Давилова шубу.

— Разумеется. — Волков поклонился. — Всего доброго.

Он явно потерял ко мне всякий интерес, и можно было бы обидеться, но я вдруг с такой ясностью вспомнила, что со вчерашнего вечера не посещала мест уединения, а уже почти полдень, и торопливо попрощалась.

Лошадка в приказе была худая, возница неловкий, до Архиерейской мы добирались почти полчаса. Все это время Давилов пытался разузнать, за какой надобностью я квартиру Григория Ильича накануне посещала. Так как отвечать я не желала, а желаний произнесть, как приличная девица, не могла, терпела, этот чиновный рогоносец решил:

— Влюбились, стало быть, барышня в наше начальство. Пронзила вас трость его высокоблагородия на манер стрелы купидоновой.

Ответила я стоном, чем его домыслы укрепила. У домика Губешкиной я молниеносно спрыгнула с саней.

— Благодарю, прощайте.

И за калиткой уже расслышала, как Давилов сказал вознице:

— Чувствами томиться побежала, по Григорию Ильичу, орлу нашему, страдать.

Бежала я, теряя валенки на заметенной снегом тропинке, отнюдь не в дом, а вокруг, в конец черного двора к забору, к которому тулилась деревянная будка с вырезанным в двери сердечком.

Какая все-таки дикость, в наш просвещенный век в нашей богоспасаемой отчизне большинство домохозяйств остаются оборудованы такими вот уличными клозетами. Будь я не сыскарь, а, положим, политическая дама, все силы бы на исправление этих анахронизмов употребила. Сортир в каждый дом! Во имя гигиены и для предупреждения обморожения нежных мест! Похоже на политический лозунг? Еще бы.

Довольно скоро меня попустило, я подумала, что лозунги подобные ни одна газета, даже присвоенный мною «Чижик-пыжик», напечатать не рискнет, и думать про политику перестала. У меня и без того было о чем поразмыслить. В кармашке лежала добыча, ее следовало осмотреть, еще требовалось привести себя в порядок и отправиться в город, извиниться перед Ливончиком, что давеча в гости не успела, и попытаться разыскать следы Мишки Ржавого с похищенными деньгами. Дел невпроворот. И поесть еще не мешает.

Служанка Губешкиной хозяйственностью не отличалась, к черной двери через двор по снегу вела узкая расчищенная дорожка. Я посмотрела вперед. Странно, с ночи снега не было, а следов человеческих не наблюдается. Спят они обе, что ли? Сугроб у дровяного сарая был разворошен, дверь приоткрыта.

Я дернула ее на себя, заглянула в темноту.

— Геля, — раздалось оттуда. — Геля!

Мишка бросился мне на шею.

— Отпустили тебя полканы?

— Думала, ты с деньгами сбежал, — призналась я. — Искать еще хотела.

— Не такой я человек, Михаил Степанов, — всхлипнул пацан, — не лиходей и не предатель бессовестный. Испужался я знатно, саквояж подхватил — и деру. После вспомнил, что ты про Архиерейскую улицу говорила, ну и залез в камору, чтоб переждать. Рассудил так, если репортерку рыжую не выпустят, деньги припрячу и сам в приказ пойду, скажу, вы мне Гелю, я вам сто тысяч ассигнациями.

— Сколько?

— Девяносто девять тысяч восемьсот рублев, — уточнил Мишка. — Ночью приморозило знатно, я, чтоб не сморило до смерти, бумажки считал.

Я посмотрела на его синюшные губы.

— Пошли в дом, регистратор ты карманный, отогреемся.

Пацан юркнул в темноту, вернулся с саквояжем.

— Ключ у тебя есть? Потому что в доме пусто, гадалка с девкой своей как в четвертом часу уехали, так не возвращались.

— В четвертом? — Я поискала в волосах хоть одну шпильку, нашла и завозилась с замком.

— Когда сани подъехали, да в ставни тихонько постучали, хозяйка ругаться стала: «Четвертый час! Что так долго? Дунька-дура, поспешай, кулема!»

— А дальше? — Замок щелкнул, я открыла дверь. — Заходи.

— Дальше она не кричала, вполголоса беседовала, так что расслышать ничего не удалось. Только вышли они быстро. На пороге когда дверь запирали, старуха сказала: «Легкие деньги, значит, завсегда слезами отливаются. Ох, Дуняша, дорого те двести рубликов станут, расклада на смерть в храме не отмолить». — Он присвистнул, увидев чучело нетопыря. — Экая чудовища!

Зару, нашу провидицу, стало быть, клиенты щедрые призвали, а она помощницу прихватила. Перфектно. Не придется ничего объяснять.