— Я-то почем знаю?

Глаза Жозефины закатились уже на такую недосягаемую высоту, что я опасалась, как бы не выпали от натуги.

— Сама, — решил Ванечка, осторожно понюхав колбу. — Ну что, Гелюшка, могу сказать с большой долей вероятности, что была наша покойница неплохим зельеваром. А это наличие магических способностей подразумевает.

Я сначала высморкалась, прежде чем ответить, и стерла со щек слезы рукавом, который пока был почти сухим.

— Значит, теперь понятно, почему он…

Я запнулась, посмотрев на Жозефину. Нечего мне перед посторонними людьми служебные разговоры разговаривать.

Поэтому, кивнув Ивану Ивановичу и пошевелив солидно бровями, я повернулась к выходу.

Жозефина проводила нас на улицу. Ей все не хотелось с нами расставаться, она косилась на Зорина, болтала всякие общие глупости, зазывала на представление.

— Спасибо, — поблагодарила я девушку. — Ты нам очень помогла сегодня.

Та хихикнула:

— А ты, Евангелина Романовна, действительно сыскарем стала!

Я не возражала, слегка покраснев от удовольствия.

Когда Жозефина наконец ушла, семьдесят пять раз обернувшись напоследок, Зорин взял меня под руку:

— Веди в булочную.

— Подожди. Меня мутит до сих пор. Да как ты вообще о еде думать можешь, когда мы только что на месте убийства побывали?

— Ну тогда просто пройдемся, — решил Зорин. — Воздухом подышим.

И он повел меня к скамеечке, стоящей в тени деревьев.

Воздух был свеж, конечно, относительно — относительно каких-нибудь отхожих мест при работных казармах. Жара никуда не делась, солнце все так же жарило, и я прямо чувствовала, как покрываюсь оранжевыми веснушками.

— Что тебе понятно стало? — спросил Зорин, устраиваясь на скамеечке по правую руку от меня.

— Смотри, — я развернулась к собеседнику вполоборота. — У нас два трупа в абсолютно разном состоянии. Покойная «Жихарева» не была опустошена в отличие от Бричкиной. И теперь нам стало понятно почему.

Ивану понятно не было, он приподнял брови, побуждая меня продолжить.

— Ну нам же Уваров говорил, что это похоже на кормление. Вот все и сложилось. Анна Штольц магом не была, поэтому ее и не… сожрали.

Зорин хмыкнул с уважением, и я бы получила удовольствие от признания коллеги, если бы в этот момент меня не тошнило бы под лавку.

Рвало желчью, спазмы сдавливали желудок ритмично, будто под музыку. Когда я подумала, что вот она, смерть моя, уже близко, мне на шею полилось что-то холодное. Оказывается, пока я страдала, Ванечка успел куда-то сбегать за водой и теперь поливал меня, не заботясь о сохранности мундира.

— Достаточно. — Я села, откинувшись на изогнутую спинку. — Пить дай.

Зубы клацнули о край железной кружки.

— Еще!

— От этого «еще» тебя опять выворачивать начнет. — Чародей положил мне на живот большую ладонь. — Не пищи! Я лечить буду.

Магии я не видела, но пахло скошенной травой и молоком. Я закрыла глаза, ощущая спокойствие, разливающееся от живота по всему телу.

Мы просидели в тенечке еще с полчаса, ни о чем не разговаривая, и все это время Зорин не забирал от меня ладони. Наконец он выпрямился, тряхнул головой и поднялся со скамейки:

— Теперь тебе, Гелюшка, поесть чего-нибудь надо. Да и мне силы восстановить не помешает.

Силы мы восстанавливали основательно, еще и с собой восстановителей прихватили, завернув в вощеную бумагу. Поэтому продолжили чаепитие и булкопоедание в приказе, расстелив на моем столе скатерку из Лялиных запасов. Шеф выслушал наш с Зориным отчет без особого интереса и сразу велел позвать младших служащих, наводить в кабинете порядок. В тазу уже не постукивало, а хлюпало талой водой, как и в коробе у двери, видимо, ледяное лечение подошло к концу. Пока младшие чины возились с перестановками и уборкой, Семен Аристархович решил переждать суету в приемной. Ольга Петровна уступила ему свой стол, сама отправившись руководить работниками. Шеф пролистывал какие-то бумаги, сидя практически напротив, а у меня кусок в горло не лез.

— Аппетит у вас хороший, как я погляжу, — подлил масла в огонь Крестовский.

Я с усилием проглотила ставшую невкусной выпечку, но ответить едкой остротой не успела.

— Пойду я, пожалуй, — Зорин поднялся из-за стола с расслабленной сытой улыбкой. — Мне какое-нибудь поручение найдется?

— Отправляйся, Иван Иванович, в государево хранилище, да отдай неклюдский баронский пояс. Да расписку у них взять не забудь, да проследи, чтоб на хранение его определили со всеми полагающимися предосторожностями.

— Будет сделано.

Зорин ушел, и в приемной повисла тишина, немного разбавленная торжественным выносом ненужного уже короба. Ляля уверенно командовала двумя работниками, эту громаду из кабинета выносившими, покрикивала на них:

— Левей! Правей! Заворачивай! Вниз несите. Да поосторожней там.

Видимо, за мужчин она младших служащих не держала, ибо обходилась без картавостей и хихиканий.

Я проводила процессию преувеличенно заинтересованным взглядом, отвела глаза и встретилась этими самыми глазами с начальством. За целую минуту молчания я успела отчаянно покраснеть, побелеть, покрыться испариной и по второму кругу залиться румянцем. Рыжие вообще забавно краснеют, кожа у нас тонкая, поэтому выглядим мы в момент душевного напряжения, как свекольный суп до того, как в него опустят сметану. Не очень, в общем, выглядим. А шеф все продолжал на меня смотреть — со спокойной полуулыбкой, неизвестно что выражавшей и оттого нервировавшей меня невероятно.

— Позвольте полюбопытствовать, — наконец протянул он, отчего у меня под ложечкой томно засосало. — Зачем вы носите очки? Зрение у вас прекрасное, стеклышки… вполне обычные у вас стеклышки, не удивлюсь, если оконные…

Я пожала плечами, попыталась углубиться в работу, даже ткнула наудачу в пару самописных клавиш, однако шеф ждал ответа.

— Для солидности, — пискнула я наконец.

Крестовский покачал головой:

— Солидность внешнего вида вас, Попович, не волнует. Вы умеете другими способами уважения добиться.

Я хмыкнула. Воспринимать его слова как похвалу или как очередной упрек?

— А ведь я вас недооценивал. Когда Эльдар живописал обстоятельства ареста Весника, мне казалось, что он преувеличивает для создания комического эффекта. Кто учил вас стрелять?

— Маменька, — пролепетала я, испытывая неуместное раскаяние. — Мы с ней вдвоем жили… должны были уметь защититься.

— А маменьку кто?

— Ну, знамо дело, ее родитель, — отвечала я обстоятельно. — Маменька у меня из старинной фамилии, они оружейники уже века два, почитай. Вундермахер. Может, слыхали?

— Ваша маменька гнум? — Крестовский удивился. — А вы, значит, наполовину… Нет, это невозможно.

— Так она мне не родная, моя-то родами померла, а отец женился снова.

— На гнуме?

— На женщине гнумской расы! — Я очень не любила, когда к моей маменьке кто-то пытался неуважение проявить. — Это берендийскими законами не запрещено!

Семен Аристархович теперь смотрел на меня, как мальчишка на ярмарочную диковинку — с радостным предвкушением.

— Потом папенька… ну… помер, нам одним выживать пришлось. Маменька сказала, что замуж больше не пойдет, хотя сватались к ней всякие, мы же зажиточные довольно по орюпинским-то меркам, и подарила мне первый револьвер.

— Сколько вам было?

— Десять, как раз на именины был подарочек.

— Ну, боевым-то искусствам вас точно не мачеха учила.

— Вы спрашиваете или утверждаете?

— Я видел, как вы деретесь, — улыбнулся Крестовский. — Узнаваемый стиль.

— Циркач был один, Ямота-сан, басурманин яматайский. Тоже поначалу свататься хотел. Говорил, сад из камней на вашем дворе возведу, буду медитировать и смысл жизни познавать. Но матушка его быстро… кхм… перенаправила. Я уже вымахала тогда в росте, лет тринадцать мне было, но и хлипкая была, как кисель. Больше года сэнсэй со мной занимался, потом уехал на родину, у него там, оказывается, все это время жена была…