Продолжал.

— Ты же знал, что Лут своим добром не делится. У капитана корабеллы сердце в цвет ее арфы. Ни семьи. Ни любимой. А ты поперек попер. Думал, такой особенный? Что раз Лут тебя любит, то и это спустит? А вот выкуси.

С каждым его словом пальцы Волохи все сильнее стискивали край стола. До белых костяшек.

Обернулся, катая в глотке камешки рыка.

— Да я на Еремию ее ни разу не приводил! Луту не показывал! Держал от всего дальше!

— Ага, да к сердцу ближе. Лут не глуп и не слеп, гаджо.

— Меня карать надо было, меня! Ее-то за что? Девчонку молоденькую!

— А об этом думал ты, когда крутил? Добро бы снюхались-разбежались, а то чего задумал, в любовь играться. Себя тешил, сам и получил!

— Да не игрался я! — Тяжко простонал Волоха. — Не игрался.

Дятел припечатал.

— На том и погорел. Лут тебя, гаджо, как щенка на место поставил.

Волоха разъярился. Отчаяние его захлестнуло. Развернулся, в грудь толкнул.

— Ты-то кто такой, чтобы мне выговаривать, а? Пес цыганский! Мясо! Подо мной ходишь! Забыл?

Дятел усмехнулся, темнея лицом.

— Я-то помню. Я-то всегда на своем месте. Это ты выше головы прыгать любишь. Это тебе мозги вправили.

Волоха не сдержался, взял его за воротник, натянул до треска.

Запахло лесом — резко, будто на качелях въехали. Захоти Волоха, вытащил бы Лес прямо сюда, на корабеллу, в Лут. Болтаться тогда Дятлу на сосне, кишками ворон кормить.

Не стал Дятел медлить, толкнул русого прочь, к столу, выбивая из лесного в человеческое. Волоха мотнул башкой, прочухиваясь, с места прыгнул на Дятла. Сцепились, покатились.

Волоха даром что ниже и суше, в драках никогда не плоховал, даже когда против врага крупнее себя шел. С Дятлом они по младости частенько бока друг дружке мяли. Возились, как щенки. Это позже их уже жизнь натаскала, научила бить не до первой крови, а до смерти.

За оружие не хватались. Дятел подмял русого под себя, залепил горло ладонями. Придушить чуток — успокоится. Стол под ножки подшибли, русый подхватил карандаш, вбил Дятлу в плечо, в самое мясо.

Цыган взревел, отпуская Волоху. Получил в переносицу, откатился в сторону, но и сам русый продышаться пока не мог. Стоял на коленях, горло мял.

— Что, стало легче?

— Нет, — глухо откликнулся Волоха.

— Потому что это, блядь, так не работает! Потому что ты не имеешь права на горе, как бы оно тебя не сжирало. Мы горан, я знаю, каково тебе, даже если не хочу этого! Соберись, гаджо. Иначе Агон тебя не примет. Иначе все напрасно, ложись да помирай.

Волоха сипло дышал. Затем спросил, не глядя:

— Что, если он и тебя решит отнять? Чтобы помнил свое место?

Дятел поднялся. Выдернул из плеча деревяшку, как занозу. Склонился, ухватил русого за волосы на затылке, натянул — так, чтобы смотрел. В глазах Волохи морозом жгло больное горе.

— Я не танцорка, гаджо. — Проговорил Дятел внятно. — Меня так просто не возьмешь. От меня так просто не избавишься. Я всегда с тобой буду. Подле тебя. Это мое место.

Перевел дух, успокаиваясь.

— Собирайся давай, Медяна там отстряпалась.

Повел плечами, к двери направился.

— Тамам Шуд, — медленно проговорил Волоха и Дятел остановился.

— Как ты сказал?

— Тамам Шуд.

***

Если Хомы были свободными существами Лута, приведенными к покорности Вторыми, то Агон жил свободной сущностью. И он создал свой Хом — Тренкадис. С играми и прочими развлечениями.

Собрал из разнородных элементов, скрепил вместе и вдохнул жизнь в эту странную конструкцию.

Такую жизнь, что издалека видать.

Тренкадис являл собой, на взгляд стороннего, подобие ласточкиного гнезда. Основу его составляли корабеллы, плотно, как зубы, сцепленные между собой. Единый конгломерат, окутанный прерывистым частоколом огней. Многоглазое, многоглавое существо Лута, могущее в мгновение ощетиниться пушками. Облепить собой и сожрать чужака, будь на то воля Агона.

Башня, Гвардия, Ведута знали о существовании Тренкадиса. Знали и мирились, уважая силу. Сотворенный Хом вольных бродяг Лута, он был единственным, чьему гласу шанти были покорны, чьему сердцу верны. На Тренкадисе мог найти убежище любой, но и гвардейцы имели право обратиться к Агону с просьбой о наказании преступника. Если означенный действительно преступал закон Тренкадиса, Агон его карал. Но не выдавал. Никогда.

Волоха редко бывал на Тренкадисе. Чужое мнение его мало волновало, чужие стаи не влекли. Один раз стоял во главе, больше не хотел.

Но каждый раз, подходя к Тренкадису, издалека видя его сияние, русый чувствовал азарт, радостное предвкушение долгожданной встречи. Отголосок Лута. Отражение чужого счастья. Легкий укол адреналина.

Но не сегодня.

Еремия легко встала боком к причальному мосту, подвела крыло. Охрана их срисовала. Если бы заподозрила что, встречали бы их иначе. А так — только глостеры вспыхнули, и зеленая дорога. Иди куда хочешь, мол, на все четыре.

Волоха хотел прямиком к Агону.

Команда шла следом, на Еремии ни один не остался. Медяна глазами пыталась охватить все сразу, и, не будь рядом Руслана, давно бы отстала. Парень был знаком с привычкой новичков теряться. Прихватил Медяну за локоть и вежливо, но настойчиво тащил за собой.

Медяна активно вертела башкой. Корабеллы и веллеры, составляющие массивное тело Тренкадиса, соединялись друг с другом трапами и абордажными лестницами, крыльями высоты и простыми досками. Внизу мерцали огни других корабелл, над головой балками перекрытий тянулись кили тэшек.

Чужаку Тренкадис мог показаться несуразным месивом. На деле каждый элемент его имел свое назначение, свою окраску. Там, где глостеры горели красным, предлагали компанию для усталых экипажей. Где свет был белым, ждали недужных лекари. Если подмигивал желтый — торговали оружием. А если мерцал зеленый — там и еда, и питье, и койка-место.

Медяна была оглушена и смущена. Голова слегка кружилась, вокруг переливались огни, запах жареного мяса мешался с едкой вонью немытых тел, лекарственной горечью, тлением пряной древесины и душистыми душными притираниями. Люди деловито суетились на корабеллах, спокойно переходили с одной на другую. Волоху узнавали, окликали, но он не поворачивал головы.

Решительно продвигался вперед. Агон не скрывался, местом его обитания было чрево, сердце улья. Вот только выходил он не часто.

Дозваться надо было. Докликать.

Медяна даже не сразу поняла, что они пришли. Просто все вдруг замерли, и ей пришлось остановиться. Прямо по курсу висела очередная корабелла. Она отличалась от прочих ослепительной, молочной белизной и тем, что бока ее не смыкались с боками товарок. Над ней не было соседей, под ней — тоже.

— Это Ладья, — шепнул Руслан. — Считай, матка.

— А, — слабо откликнулась Медяна.

Пока была в Луте, в составе экипажа Еремии, она почти утратила способность шумно удивляться. Лут щедр был на сюрпризы, и Медяна скоро перестала подпрыгивать и орать на каждый.

У Ладьи не было арфы — случай почти небывалый. Арфы рубили под корень только самые злые люди, когда хотели искалечить корабеллу. Потому что новую отращивала корабелла долго, а без нее не могла обернуться, не могла выжить в Луте без посторонней помощи.

Вместо расцвеченного пояса глостеров бока Ладьи держали цепи. Слоями укутывали, под новыми, блестящими, угадывались совсем старые, уже порыжелые.

Волоха прыгнул на подрезанный руль высоты, ухватился за цепи, подтянулся. Оказался на палубе.

Огляделся, словно выискивая кого-то. Из-за огрызка арфы вышел, приволакивая ногу, смотритель. Пожевал губами, словно вспоминая имя стоящего перед ним. Один глаз у него был затянут бельмом, второй глядел цепко.

— Волоха. Припожаловал, русый. Чего тебе?

— С Агон перемолвиться.

Смотритель криво улыбнулся. Почесал щеку, изрытую пороховыми оспинами.

— Ишь чего. Ну, спытай. Порядок ты знаешь. Давно он не показывался, сколько вашего брата здесь билось, а факел все одно не говорит.