Не отличался впечатляющим размахом плеч. Вытянулся, но сохранял жилистую худобу, по-прежнему чуть сутулился. Каштановая лохматость повысилась, и, хотя до гривы по ветру было далеко, расчесываться приходилось тщательнее.

Но голоса и глаз своих стесняться перестал. Более того, за голос, не за силу и сноровку, его люди-то и приняли окончательно.

А стоило лишь однажды попасться на ухо Медяне. Ворчал под нос запавшую в ум песню, а девушка, возившаяся рядом, вдруг сильно дала в бок и восхищенно округлила глаза:

— Ну, дела! Да ты поешь, как дышишь!

— Ты слышала? — тут же напрягся Выпь.

— Да, так что ты конкретно попал.

— И тебе ничего не сделалось?

— Ну-ка, еще раз, — девушка села прямо на пол, застеленный свежей соломой, — исполни на бис.

— Нет. Плохо будет.

— Ага, будет. Тебе, если не споешь мне серенаду. Так что кончай кокетничать и давай, голоси, птичка.

Выпь отнекивался, как мог, но когда Медяна приперла его аргументами и навозными вилами — сдался.

— Ну, хоть дразнилку спой! Что ты за человек такой, девушка просит, а он кобенится-ломается!

— Я не… Хорошо, хорошо… Ты уши прикрой.

— Ага, и в солому заройся! Давай, жги!

Пастух — делать нечего — «зажег». Сперва робко, негромко, все поглядывая на Медяну. Та слушала, и лицо ее менялось, теряло жестковатую насмешливость, делалось мягким и задумчивым. Глаза увлажнились.

Когда Выпь замолк, Медяна прокашлялась, высморкалась и честно кивнула:

— Очень.

И после, этим же вечером, вытащила его в заведение, где собирались работники ферм и жители деревни. Медяну, хозяйскую дочку, здесь знали и любили, а вот на пришлеца глядели без особого расположения. Но и без лишней неприязни — чего злобиться, после драки-то. Парень себя уже показал.

Сразу зачесались кулаки и заныли синцы. У Второго до сих пор подозрительно шаталось несколько зубов, да и с лица не до конца слиняла желтая, с зелеными переливами, плюха.

Девчонка не стала дожидаться разрешения грозы.

Смело протиснулась за свободный стол, огляделась. Выпь спокойно опустился напротив.

— Эй, Медяна, — крикнул, отвлекаясь от разбивания шаров парень с чайными волосами и вялым ртом, — или щенка своего выгуливаешь?

— Щенок у тебя в штанах, Дакон, — даже не обернулась рыжуха.

Ответил Выпь. Перекрывая гогот собравшихся, сказал спокойно, глядя в нагловатые глаза задиристого парня:

— Иди сюда. Идите все сюда, и я заткну вам рот халявной выпивкой. Кажется, так здесь принято заводить знакомство, сразу после драки?

Дакон хмыкнул:

— Да откуда у тебя лутоны, желтоглазый?

— Слышал про оларов?

— Бесноватые твари старины Макона? Ну.

— Я им пастух.

— Брешешь! Они в жизни никому не подставятся.

— Хочешь поспорить? — азартно приподнялась Медяна. — На меру ящика пива, а?

Вокруг засмеялись. Знающие еще присоветовали:

— Давай, все десять заряжай!

— Смекнул теперь, откуда у него деньга? Много таких умников, как ты, Дак!

Парни с яблочной фермы согласно заржали. Они-то все были в курсе.

— Твоя взяла, щеня. — Дакон хмуро заглянул в опустевшую кружку с ошметками пены на дне. — Так что там насчет выпивки?

Немного погодя, когда народ созрел, Медяна отняла у сильно датого паренька гитару. Рявкнула, чтобы все заткнулись, легко пробежалась пальцами по струнам…

Кивнула Выпь. У парня на мгновение заложило уши, задержало бег сердце. Все же, он помнил, чем завершались прошлые его выступления.

Запел — самую простую здесь песню, о нелегких буднях сельских парней и прелестных господских дочках с белыми лицами и нежными руками.

Люди слушали и не спешили корчиться, умирать или бежать в ужасе. Им нравилось, да так, что даже подпевать не спешили. Его слушали — даже самые пьяные.

Что-то изменилось.

…возвращались не спеша, длили прогулку между неубранных полей цветущей тмари. Белые пушистые колоски светились, превращая засеянные угодья в волнуемое ветром опаловое море. Рыжая тащила заимствованную гитару и болтала без умолку.

— …а они когда все заткнулись, аж жутко стало. Только орали, и вдруг — тишина.

Выпь вежливо улыбнулся. Чувство было странным. Не победным, пустоватым и безвкусным. Интересно, что сказал бы Юга? Или вовсе не стал бы говорить, улыбался насмешливо?

— О, снова это лицо.

— Какое?

— «У меня в голове что-то ползает и это восхитительно», как-то так. Ты вновь думаешь о нем?

— Нет, — соврал Выпь, потому что заметил — девушку расстраивали его неотвязные мысли о беглом спутнике.

— А о ком тогда? — лукаво улыбнулась рыжая.

— О Мороке. Надо бы выездить, застоялся.

Медяна фыркнула, проворчала:

— Кто о чем, а пастух о стаде. В ночь возьмешь?

— Ага.

— Я пас, — зевнула, потерлась встрепанной башкой о плечо пастуха, — как приду, так сразу завалюсь. Ты не против?

— Нет. Все хорошо.

— Н-да, язык намеков не для тебя, — в сторону буркнула девушка.

— Что? — не разобрал Выпь.

— Ни-че-го.

Выпь проводил Медяну до летнего домика в глубине старого сада. У двери остановились.

— Гитару возвращать будешь?

— Не-а, — Медяна хозяйственно прижала к себе фигуристое гитарное тело, — подлец загубит инструмент. А теперь он в надежных руках.

Склонила голову. Так, в тени деревьев, под шапкой ночи, волосы ее казались черными. Почти как у Юга.

— Подержи-ка.

Выпь послушался, перенимая инструмент. А в следующий момент получил — поцелуем прямо в губы.

..позже, в утренний сумрак, все-таки ушел.

***

К соседям его тянуло невероятно. Едва выкроив затишок — когда ни за кого и никому не отвечал — отправился туда, якобы обкатывая Морока. Норовистый летун покладистым не сделался, но с Выпь у него сложились ровные, почти дружеские отношения.

И, в отличие от людей, олар соседей не боялся.

На Чужой Двор они прилетели в ночь, спелую и полнозвездную. Выпь оставил подопечного на легкой привязи. Мало ли что могло случиться, зверь должен суметь освободиться сам.

Нужный Дом нашел не без труда, все они казались одинаковыми, под одной крышей. О случившейся встрече помнил, надеялся вновь увидеться с жутковатой обитательницей. Слова ее — случайные ли? — не давали покоя.

Дверь подалась без скрипа.

— Пришел-таки. Или старуху навестить сдобрился, или ищешь чего, Манучер?

— Я не Манучер, — с порога отверг Выпь.

— Дай взглянуть, — соседка вновь протянула руку, и на сей раз Выпь не стал отступать.

Остался стоять.

На кончиках растопыренных пальцев раскрылось по глазку. Старуха с ног до головы оглядела Выпь, особое внимание уделила ошейнику.

— Экое приспособление у тебя дивное, Второй. Кто снабдил?

— Человек добрый.

Старуха зашлась кашляющим смехом.

— Ой ли, добрый. Рукастый — это да.

— В прошлый раз я обронил здесь кое-что.

— Хочешь вернуть?

— Ага.

— Что, дорога вещица? — старуха улыбалась, показывая отличные белейшие зубы.

— Для сердца и памяти.

— А сколько дашь за нее?

— Сколько спросишь.

— Честный какой, — рассмеялась старуха, — слышала я, как ты пел здесь, Манучер. Не я одна слышала. Забирай свое и уходи, скоро по твою голову придут. На твой голос, он для них ровно магнит… На-ка вот…

Выпь протянул руку — в ладонь лег знакомый браслет. Целый и невредимый. Парень сжал его крепче.

— Неужели не боишься совсем, такое на себе таскать?

— Нет.

— А ко мне шел — боялся. Странный ты, Второй. Ступай, или еще что спросишь?

— Как мне вас отблагодарить?

— Моему дому не нужна беда. Уходи с Хома.

Выпь кивнул.

— Спасибо.

Уже на выходе старуха его окликнула:

— Манучер. Тот, кого ты ищешь. Подумай, вы еще можете, успеете не встретиться. Это будет за благо.

Выпь взялся за дверную скобу, ответствовал глухо:

— Нет. Я обещал.

Старуха покачала головой. Отступила вглубь дома, заворачиваясь в выцветшие сухие тени. Едва слышно долетело: