Когда в очередной раз глянул на девчонку — вздрогнул. Глаза у нее оказались приоткрыты, между веками остро блестел синий цепкий взгляд.

— Живая, — Выпь коснулся измаранной рукой бледной щеки, — Терпи, значит.

Девочка слабо дернулась.

— Не надо, — остановил ее пастух, — не шевелись.

Она послушалась. Не сказала ни слова, не плакала даже, пока Выпь, не чувствуя усталости, освобождал худое тельце из оков сладня.

Темнело быстро. Лес, с мирными звуками и запахами, уходил, близился черед другого леса. Огня в клетке оставалось все меньше, зато и сладень тощал на глазах.

Наконец Выпь подхватил девочку. Чумазую, худую, без единого волоска на черепе и нитки на теле, но живую. Прижал к себе, успокаивающе проговорил:

— Вот. Теперь ему тебя не достать.

Девочка устало закрыла глаза, слабо обхватила его за шею.

Пастух осторожно погладил голую липкую спину. Тоскливо глянул на клеть с жалкой парой веточек.

— Давай. — Сказал будто бы девочке, но больше самому себе. — Уходить надо.

Прижал к плечу спасенную, подхватил клеть и зашагал прочь из леса.

***

К счастью, желающих навестить темнеющий лес не было, никто не видел пастуха, спешащего к своему Дому с чужой голой девочкой на руках.

Чужой. Потому что детей становых он знал, а эта была словно и не совсем человеческим приплодом.

Выпь даже не понял сначала, что не так. Лишь Дома, высушив девочку одеялом, разглядел, что ножки у нее не склеены сладнем, а словно сращены между собой.

На особую, впрочем, она была не похожа. По крайней мере, таких Выпь не встречал, а перевидал он ихнего брата не мало. Почесал в затылке. Достал из потертой сумки кулек, нож. Девочка слабо вздрогнула, скосила на оружие невыразимо синий взгляд. Пастух зубами распутал грубую нить, перетягивающую горло свертку, нарезал плотную белую массу сытного творопа крупными кусками, побросал в глубокую чашку. Поднес к огню.

Не знал, чем еще можно маленькую накормить, да и еды лишней в Доме не держал.

Заговорила жертва сладня вдруг. Выпь дернулся, едва не разлив подтаявшее молоко.

— Спаси-и-и…бо. Спасибо.

— Ага, — не нашелся с ответом Выпь.

Девочка сглотнула, словно у нее болело горло. Моргнула, наморщила высокий гладкий лоб.

— Се-ре-брян-ка. Серебрянка. Серебрянка.

— Ты — Серебрянка?

Спасенная радостно кивнула.

— Хорошо. Я — Выпь.

— Вы-ы-ыпь, — она странно искривила рот и внезапно оскалилась.

То есть, запоздало понял Выпь, просто улыбнулась, только вместо зубов были две изогнутые, полупрозрачные пластинки.

Осторожно улыбнулся в ответ.

— Откуда ты?

— Я-а-а… — замолчала.

Или не могла вспомнить, или не смела правду сказать.

Выпь постарался ей помочь, спросил проще:

— Кто ты?

Тут она вовсе глянула на него, как на изверга лютого. Глаза у Серебрянки, впрочем, были куда более человеческими, чем у Выпь — синими и красивыми.

— Ладно, — вздохнул пастух, — пить хочешь?

— Пи-и-ить… Да? Да.

— Держи, — протянул ей чашку с растопленным творопом.

Серебрянка неловко, как будто не в привычку ей было, взяла чашку, и принялась быстро-быстро лакать.

— Хорошо, — сказал Выпь, поправляя одеяло, — у тебя есть кто, Серебрянка? Родичи?

Девочка подняла голову, вновь растянула губы в жутковатой улыбке:

— Не-е-ат.

Выпь приложился затылком о стену Дома. Приехали.

— Не зде-ась, — продолжала она, и пастух с надеждой скосился на девчонку.

— А где тогда?

— Та-ам. Там. Надморье.

Выпь удивился:

— Надморье? Рядом с морем?

— Ды-а. Да. Наверху. Сверху. Лут.

И опять начала лакать, жмуря голые, безбровые глаза от удовольствия.

Лут?

— Ага. Ты пока здесь сиди. А я… Одежду тебе найду. Хорошо?

— Да-а, — Серебрянка подняла на него взгляд, облизнулась и улыбнулась.

Выпь мысленно попросил Дом присмотреть за гостьей и вышел в теплую тьму.

***

Кем бы ни была девчонка, рассуждал Выпь, голой ей бегать не след. Люди не поймут.

Много им и так чудного перепадало.

Кроме Выпь и особых люди не понимали-не принимали еще одно явление. Но если пастух был пришлым, чужаком и имел на это отношение полное право, то Юга родился здесь. Точнее, сюда его подкинули.

Облюдок, вот же несчастье-то какое.

Выпь очень старался не выделяться, самолучшее — вовсе на глаза людям не показываться, даже одежду носил немаркую, неяркую, прочную да удобную.

Юга, в обратку, на словах и в делах был не скромный. Говорливый, разбитной, часто — с разбитыми в кровь горячими губами, темноокий и смуглокожий, с длинными, в-пасть-бы-волосожору, пречерными волосами.

Рядился так, что девки местные завидовали, общего мнения не признавал, из тряпок разных сам себе одежду срабатывал. Как ему нравилось. Становые его не шибко любили, да и сам он понравиться им не пытался, за что и случалось битье взаимное. В драке чернокосый не плоховал, даром что девкой-подстилкой дразнили.

Эти слова обидные подкидыш говорунам в глотки обратно и забивал.

Зато в Гостином Доме у дороги было Юга хорошо и привольно, с путниками он ладно знался, а многие и приезжали, только чтобы на него еще раз глянуть, длинные волосы на кулак намотать. Так что славу Юга себе заслужил справедливо-сомнительную, о чем знал прекрасно и не печалился.

Простым садовником тровантов много ли заработаешь, даже если способность и прилежание к этому делу имеешь?

В Гостином Доме за длину век в хороший сезон приличный заработок удавалось сделать. На скакового тахи хватило бы.

Мать Юга и грозилась, и ругалась, и за палку бралась — тому хоть бы что, оскалится, удерет, и ищи-свищи его.

— Сына-то отец хотел, я доченьку у Полога просила, а народилось что, ой-ей, ни то ни се, срамотища паскудная, глаза б мои не видели…

Так жалилась, а дарцы, которые Юга приносил, припрятывала, в хозяйство пускала. Благо не-сын не-благодарный, хотя и бывал Дома редко, про мать не забывал.

С контролерами пропыленными, что раз в палец в становье по его черную башку являлись, облюдок был вежлив и нахален, благо те с ним обвыклись, сработались. Да и стол хороший им полагался в Гостином Доме за так, за одно только служебное рвение. Контроллеры снисходительно трепали подопечного, застегивали штаны, отмечали в списке, жрали-пили от пуза, да и уходили дальше. Юга презрительно сплевывал им вслед — надзорщики жадны были до мелких и крупных подарков.

У самого Юга была только одна вещица, пуще всех подарков-дарцов ему любая — бусы. Слагали их идеально округлые шарики, истово зеленые, холодные и гладкие, приятно-тяжелые. Юга с ними не расставался, а за попытку отнять-сдернуть — случалось — зубы выбивал.

***

Так что у кого тряпки девичьи на темноту глядя спрашивать, Выпь особо голову не ломал.

Остановился у всем знакомого Дома. Еле светились оконца, хозяйка как обычно огонь берегла.

Выпь ударил в теплый бок трованта раз, другой.

— Кого там принесло?! — визгливо справились из-за стены.

— Выпь это, — тихо кашлянул парень, добавил громче, — пастух.

— И чего надо?

— Сын ваш дома?

— Нет его, окаянного!

— А где?

— В дупле! — и забранилась так злобно, что пастух присел. — Да вовсе бы не знать, хоть бы и не вернулся, облюдок паршивый, сучка несытая, все жилы мне вытянул, всю жизнь испоганил, чтоб им волосожоры подавились, чтоб его пыльник прибрал, чтоб его сладень затянул…

Дальше Выпь слушать не стал. Медленно, бледнея от почти физической боли — ой неладно будет сыну, если словом заденет! — отступил.

Искать Юга по темноте было сродни странствию. Где его только не было! Желтоглазый все становье обошел, преодолев нелюбовь людности, даже в шумный Гостиный Дом заглянул, но и там садовника не обнаружил.

— Ищешь кого, красавец? — к нему склонилась широкая, полногрудая женщина.

Темное мягкое платье, алый рот, а кожа белая, а груди — двумя полными, мерцающими чашами.