А я погнал обратно. Я уже выбил из колонны все восемь танков и двенадцать бронетранспортёров плюс три десятка грузовиков, часть с пушками, и уничтожил около трёхсот немецких солдат. Самым опасным из того, что ещё оставалось на дороге, в составе немецкой колонны, были семь самоходок. Но мои снаряды в лоб самоходки не брали, хотя три из них я обездвижил, повредив гусеницы. Сейчас я стал бить именно по самоходкам.

Немцы уже и не думали брать станицу, по ней продолжали бить гаубицы, выжившие отходили, а самоходки их прикрывали. Мне удалось обездвижить и остальные, я хотел было обойти их, поразить в борта и сжечь, но, подумав, снова рванул обратно к станичникам. До заката, когда на поля упадёт темнота, оставался ещё целый час.

Несколько танков, видимо, по той же параллельной дороге обошли станицу. Среди них было три средних, две «четвёрки» и «тройка», а также пять чехов. Сначала я поджёг двух чехов и одного подбил, потом красиво полыхнула «тройка»: огонь рванул из всех люков.

В этот момент и меня достали. Мы сошлись почти лоб в лоб, и мне сбили гусеницу: я поворачивал, и она, сбившись в ком, осталась за кормой. Танк замер, развернувшись правым бортом к немцам. Я торопливо начал разворачивать башню в их сторону, и тут первый снаряд рванул на броне, пробив её. Двигатель замолк и зачадил, появилось пламя. Последовали ещё два пробития.

Я же продолжал бить по немцам. Поджёг обе «четвёрки», у одной из них от детонации снесло башню. Бил и по чехам. Спину припекало, жгло страшно, огонь из двигательного отсека вырывался в боевой. Добив последний танк, я открыл крышку люка и, с трудом ухватившись за его край и обломок антенны, выбрался, сполз по борту и стал кататься спиной по траве, стараясь сбить пламя. Сухая трава вокруг тоже горела, и пламя шло на станицу, повинуясь ветру, дувшему в ту сторону.

Немцы, из уцелевших танкистов, стали стрелять по мне из пистолетов. Я скинул на спину сбившийся на глаза шлемофон, достал из Хранилища ППД и открыл ответный огонь. На спине тлели лохмотья рубахи, там наверняка ожоги, но терпеть можно.

Отстреливаясь, я стал отходить подальше от своего танка: там полбоекомплекта, рванёт – мало не покажется. И в этот момент меня словно ударили палкой по ноге ниже колена. Падая, я срезал подстрелившего меня немца. Остальных добивали из трофеев старики.

Я ещё попытался встать, но рука подломилась, я ткнулся лицом в траву и остался лежать. А жаль, я хотел отбежать, достать второй танк и продолжить. Отлично ведь получалось, мне понравилось. Если бы не эта бронегруппа (даже удивительно, что без пехоты), я бы эту колонну и самоходки добил.

Похоже, я надышался гарью в танке, там дыма от сгоревшего пороха хватало, вентиляция работала, но не справлялась. Потом ожоги, вполне мог быть боевой шок, да и огнестрельное ранение. В общем, меня вырубило. Девять лет, организм слабый. Пси-силу я экономил для телекинеза, поэтому не усиливал тело, а то шансов у немецких танкистов не было бы никаких.

Очнулся я, лёжа на боку. Спину припекало. Чую, там что-то вроде влажной повязки. Глянул Взором – ну, так и есть. Спина, плечи, шея, часть рук – всё это хорошо от огня пострадало. Не просто опалило, я горел. Ничего, восстановлю, лишь косметические шрамы оставлю.

Я открыл глаза, поиграл ими туда-сюда. Чувствовал я себя чуть хуже среднего, тело явно отлежал, слабость заметная, но жив, и это хорошо. А раз лечат, значит, у своих, не у немцев – тоже отлично. Палата (а это явно больница или госпиталь) была одноместной. В ней стояли моя койка, стул, тумбочка, а на ней – полевые цветы в вазе. У окна – стол со стулом. Неплохо.

Дверь толкнули, видимо ногой, и в палату вошла Раиса с тазиком в руках. Заметив, что я очнулся, она чуть не уронила тазик, но быстро подошла и поставила его на стол. Меня сначала осторожно расцеловали, а потом осмотрели.

– Ты очнулся! Это хорошо.

– Долго я так?

– Двенадцать дней.

– Сколько? – Я был искренне удивлён. Видимо, организм дал сбой, и вот – двенадцать дней в беспамятстве.

– Ага. Мы сейчас в Геленджике, в госпитале, это ожоговый центр. С мамой по очереди дежурим у твоей кровати. Сейчас моя очередь, она ночью будет сидеть.

– Живёте в нашем доме?

– Да. Пить хочешь?

– Очень. И есть.

Раиса напоила меня поилкой, а потом сбегала за врачом. Врач довольно долго осматривал меня, аккуратно положив на живот. На ноге у меня была повязка и шины: кость оказалась задета. После осмотра меня, наконец, покормили с ложечки. Врач велел не есть сразу много: понемногу, но каждый час.

А потом Раиса рассказала мне о последних событиях. Когда меня вырубило, немцы из колонны отошли, только артиллерия работала. Подошедших с тыла я уничтожил, отдельных оставшихся немцев добили старики. Так что меня быстро подобрали, погрузили на телегу и отправили в тыл. Наступившая темнота скрыла нас, и мы смогли уйти.

После боя появился председатель и потребовал отходить в сторону Ставрополя. Тут дед и вышел из толпы: мол, ты, голубчик, где прятался? Станичники раскололись: треть ушли с председателем (у него много родственников было), две трети – с нами, в сторону Краснодара. Город пока держался, успели проскочить. Сейчас расселились частично в Геленджике, частично по соседним деревням. Будем ждать, когда нашу станицу освободят.

Отец и Георгий воюют в своих частях, письма приходят регулярно. А вот на Айболита пришла похоронка: накрыла авиация, прямо по Красному Кресту били.

Было и ещё кое-что. У Раисы оказался мой трофейный фотоаппарат: при поспешных сборах она его убрала к себе в вещи. А я её когда-то учил им пользоваться. Вот она и делала снимки: бой с мотоциклистами, множество дымов над станицей, горящая техника разбитой колонны, мой бой с теми восьмью танками, где мы совместно уничтожили друг друга…

А когда спешно прошли Краснодар, повстречались с военными корреспондентами. У них было пробито колесо, и в ожидании, когда водитель закончит ремонт, они пообщались с нашими станичниками и услышали эту интересную историю. Старики рассказывали, как били немцев из их же карабинов. Жаль, оружие отобрали на посту у Краснодара.

А к рассказу и фотоматериал. Плёнку забрали, и вскоре статьи о том бое, с фотографиями, появились в разных газетах. Раиса с матерью накупили этих газет на память. И сейчас Раиса протянула мне экземпляр «Комсомольской правды», который специально держала в палате, ожидая, когда я очнусь.

Сначала я глянул четыре фото. На первом был мой танк, шедший от станицы на предельной скорости. За кормой – пыль столбом, над станицей – множество дымов. Причём в кадр попал момент, когда танк, развернув башню так, что было видно его название – «Беспощадный», – произвёл выстрел. Красивый снимок, повезло. Кажется, это когда я мотоциклистов бил.

На втором снимке – четыре танка: две «четвёрки» кормой и боком к нам, полыхающий чех и мой подбитый, но ещё не горевший, с развёрнутой к противнику башней и сбитой гусеницей. На третьем снимке – снова мой танк, но уже горящий, в тот момент, когда я, открыв люк и ухватившись за обломок антенны, собираюсь с силами, чтобы перевалиться через край башни.

На четвёртом фото – станица, где встают разрывы снарядов. В край кадра попали несколько станичников, выглядывавших из травы. Умные лежали, накрыв голову, и их было не видно.

Фото, где я появляюсь из танка, снято метров с восьмидесяти, ну не дальше ста точно. Я недовольно глянул на Раису: близко была, опасно, осколки и пули в разные стороны летели. Раненые среди станичников сто процентов есть.

Потом я прочитал статью.

– Всё переврали! – возмущался я. – Я не пионер, а октябрёнок. Вруны несчастные. И остальное. Нафантазировали! Здесь из правдивого только моё имя и название станицы.

Что есть, то есть. Танк якобы был сломан, экипаж его чинил, я помогал, а тут немцы. Командира у танка не было, вот и назначили меня. Ага, прям верю. Был бой, много немцев побито, но и наш геройский танк горел. Выжил только парнишка со станицы, экипаж танка погиб. Однако станичники были спасены, смогли уйти. Ура геройскому пионеру.