В а л е н т и н. Дудки. Плати свои долги коньяком, я согласен, но не строй из себя щедрого и великодушного.

В и к т о р. У меня нет долгов.

В а л е н т и н. Есть, ты был секретарем факультетского комитета рабочей молодежи. Как раз тогда, когда допускались определенные ошибки.

В и к т о р. Но не по отношению к тебе!

В а л е н т и н. Прежде всего по отношению ко мне… Не нужен мне твой коньяк. Хоть я и пьяница, человек, опустившийся на дно, но у меня есть свое достоинство и свои деньги. На-ка, посмотри. (Открывает бумажник.)

В и к т о р. Ишь ты! Думаю, что отдельные ошибки и сегодня допускаются. Кто тебе дал такие деньжищи?

В а л е н т и н. Ну прямо, дал… Я не попрошайничаю. Я делаю деньги. Тружусь до кровавого пота. Прогуливаюсь, к примеру, по парку. Идет, допустим, гражданин Икс. Я говорю: «Извини, дорогой, за беспокойство, мне совсем не хотелось бы напоминать тебе одну старую историю с дипломом, который тебе писал я, но, видишь ли, я порабощен низменной страстью, и, когда мне не на что выпить, я теряю над собой власть и начинаю болтать бог знает что. На той неделе у меня было подобное кризисное состояние, и я, сам того не желая, вывел на чистую воду одного типа. Чтобы не получилось еще какой накладки, ты уж подбрось мне сотенку. Нет, нет, не сейчас. Когда мне понадобится. Я тебя предупрежу, будь спокоен, разыщу и предупрежу…» Так я мщу.

В и к т о р. А ты знаешь, как это называется?

В а л е н т и н. Знаю даже, под какую статью Уголовного кодекса это подпадает. Да только какой же дурак осмелится пикнуть?!

В и к т о р. Ты, видно, хорошо набил руку, так что пытаешься теперь и нас шантажировать.

В а л е н т и н. А что у вас попросишь? Свою жизнь? Чтобы вы помогли мне «начать все сначала», как в слезливых фильмах? Уже не выйдет, вы меня стукнули в самый ответственный момент. Это было все равно что зажать рот новорожденному в ту минуту, когда он собрался сделать первый вздох. В коночном итоге вы признаете свою вину, а я за это время опущусь окончательно, «конец второй серии, выход в боковую дверь». И даже если сегодня вы в этом еще не признаетесь, в глубине души вы все равно говорите себе: «Мы его уложили на обе лопатки, верно, тогда шел период очищения, чистки. Лес рубят — щепки летят…»

В и к т о р. Ты прячешься за историей, как заяц за кустами, чтобы оправдать собственные грехи. И сам поверил в свою легенду. А завтра ты и орден попросишь как человек, невинно пострадавший.

В а л е н т и н. И ты дашь мне этот орден. К тому времени ты станешь министром, у тебя для этого есть все данные; вспомнишь про товарища, которого вы прогнали с пятого курса, и скажешь начальнику своей канцелярии: есть такой несчастный, некто Валентин, дайте ему медальку какую-нибудь, чтобы он не говорил…

В и к т о р. Чего — не говорил?

В а л е н т и н. Кто его знает…

В и к т о р. Если ты к тому времени будешь знать, позвони мне — получишь свою медаль. Но ты никогда не будешь знать. Потому что тебе нечего знать.

В а л е н т и н. Ты думаешь, мне нечего сказать? Чтобы вы катились к чертовой матери. Такая формулировка тебя устраивает? Вот и все, что я имел в виду. (Съеживается в кресле и замолкает.)

В и к т о р. Что с тобой, у тебя в бороде слезы?

В а л е н т и н. Пустяки, коньяк пролился.

В и к т о р. Кончится тем, что ты станешь плакать коньячными слезами.

В а л е н т и н. Надеюсь, это будет коньяк пять звездочек.

В и к т о р. Ну а каково качество продукции, которой ты торгуешь на черном рынке?

В а л е н т и н. Не беспокойся, хорошее. Одна работа была даже удостоена премии на международном конгрессе.

В и к т о р. А почему ты их не публикуешь?

В а л е н т и н. Где?

В и к т о р. Да мало ли где. Даже мое управление имеет свой журнал.

В а л е н т и н. Это как понять — ты мне по-товарищески протягиваешь руку помощи?

В и к т о р. Понимай это как то, что мы печатаем хорошие статьи. И если твои таковы, как ты говоришь…

В а л е н т и н. Нет, тут мы с тобой не столкуемся, вы ведь платите один раз. А мои бедолаги клиенты — постоянно.

В и к т о р. Но так же не может продолжаться вечно.

В а л е н т и н. Я живу сегодняшним днем. А на сегодняшний день хватает.

В и к т о р. А зачем, собственно, ты сюда явился?

В а л е н т и н. Чтобы испортить вам удовольствие. Берегитесь, сейчас я приступлю к делу.

В и к т о р. Ты явился, чтобы встретить Эмилию.

В а л е н т и н. Боже милостивый, за какого мастодонта она вышла замуж!..

В и к т о р. Ты любил ее?

В а л е н т и н. Генеральные директора говорят только высоким слогом. Что значит «любил»? Мне нравилось быть подле нее, не больше. Но и в этом я ей никогда не признавался. Я не могу любить. И ненавидеть тоже. Мне очень хотелось вас ненавидеть. Я говорил себе, что должен вас ненавидеть. И вижу, что ничего из этого не вышло. Мне хочется вас всех обнять и расцеловать. Черт бы вас побрал! (Снова яростно пинает стул, хватает свой бокал и выходит.)

В и к т о р. Официант!

Появляется очень встревоженный  о ф и ц и а н т. Совершенно очевидно, что он подслушивал.

О ф и ц и а н т. Извините, бога ради, за инцидент. Клянусь честью, он попал сюда самовольно.

В и к т о р. Ладно, ладно… Скажите лучше, вы мою машину не видели?

О ф и ц и а н т. «Мерседес»? Мне кажется, на этой машине уехала одна из дам. Она говорила, что хочет подышать свежим воздухом.

В и к т о р. Какая дама?

О ф и ц и а н т. Прошу прощения, но я не вмешиваюсь в чужие дела.

В и к т о р. Ну хорошо.

Входит мрачный  Г е о р г е.

Г е о р г е. Виктор, дай мне хорошую сигарету.

В и к т о р. Я оставил сигареты в машине и… Шофер куда-то укатил, ненадолго конечно. Спроси в швейцарской.

Г е о р г е. Та-ак… Какой марки твоя машина?

В и к т о р. «Мерседес».

Г е о р г е. Сам водишь?

В и к т о р. Когда еду далеко, беру шофера.

Г е о р г е. А он за рулем не засыпает?

В и к т о р. С чего ему спать?

Г е о р г е. С некоторыми случается.

В и к т о р. Мой не уснет.

Г е о р г е (с надеждой). Он, наверно, старый, опытный водитель, привык работать и по ночам…

В и к т о р. Ничего подобного, ему двадцать шесть, хорош собой, пройдоха каких мало…

Г е о р г е. Ну почему вы, начальники, берете себе таких шоферов? Какое же вы после этого серьезное министерство? Пускаете, черт побери, молокососов за руль «Мерседеса», а еще генеральный директор называется! (Выходит.)

В и к т о р (пожимая плечами). Еще один чертыхается!

Гонг.

В холле.

И о н. Чего-то я все-таки не понимаю. Зачем ты тогда купил этот злополучный диплом?

В а л е н т и н. Какое значение это имеет теперь?

И о н. Может быть, и имело бы.

В а л е н т и н. Надо было меня тогда спрашивать.

И о н. Правильно говоришь. Мы должны были спросить тебя тогда… Хотя…

В а л е н т и н. Хотя работа была и не моя, это ты хотел сказать, да?

И о н. Нет, я хотел напомнить, что в действительности тебе задали этот вопрос. Но ты не ответил.

В а л е н т и н. Ты помнишь название тогдашней моей рубрики в газете?

И о н. «Синтагмы»{70}. Мы испытывали чувство, очень похожее на гордость, когда раскрывали утром газеты и находили твою очередную статейку. «Смотри-ка, — говорил себе каждый из нас, — это ведь наш однокашник, смотри-ка, он пишет все смелее, все талантливее…».

В а л е н т и н. Ты когда-нибудь задавался вопросом, что значит вести постоянную рубрику в ежедневной газете? Я бравировал, изображая из себя редкостный талант, говоря, что пишу статью за полчаса, пишу по вдохновению. На самом деле я трудился и мучился ночи напролет. Совсем не так просто быть умным и смелым, глубоким и естественным каждый день, изо дня в день; я был первым студентом в истории факультета, который вел ежедневную рубрику, даже наши преподаватели не смогли добиться такого — две-три недели, больше никто не выдерживал. Ты понимаешь, как я лез из кожи, как старался доказать, что Валентин может то, чего не смогли другие, а может он это потому, что ему есть что сказать и он умеет сказать.