М а н о л е. Кончай скорее и приходи.

К р и с т и н а. Да, маэстро. (Уходит.)

К л а у д и я (будто не поняв смысла зова Маноле). Ты можешь отпугнуть девочку своим грубым деспотизмом.

М а н о л е (встревожившись). Не предполагал, что я груб. Думаешь, нужно быть с нею поласковее?

К л а у д и я. Речь не о том, чтобы быть грубым или ласковым. А о том, чтобы быть самим собой.

М а н о л е (изумленно). Самим собой? Ну, уж если я держусь иначе!..

К л а у д и я. А ведь ты прав. Ты остался большим ребенком, Ман.

М а н о л е (помолчав). Клаудия, я очень переменился?

К л а у д и я. Вообще или по отношению ко мне?

М а н о л е. По отношению к тебе я перемениться не могу.

Клаудия улыбается.

Я сказал что-то смешное?

К л а у д и я. Нет. Юмор в том, что ты чистосердечен. Это меня обезоруживает. Ты помнишь, что на прошлой неделе сделал мне предложение, Ман?

М а н о л е. И до сих пор дожидаюсь ответа.

К л а у д и я. Ответ тебе я дала тогда же. Но что, если я окажусь своенравной женщиной и скажу тебе сегодня «да»?

М а н о л е. Я был бы очень счастлив.

К л а у д и я. Какое большое слово, дорогой мой. Нет, ты не был бы счастлив. Здравый расчет счастья не приносит, самое большее — некоторый покой. Но тебе он так необходим, что я готова согласиться, если только я могу тебе его дать.

М а н о л е. Вопреки существованию того господина, который так демонстративно выказывал свою любовь на улице, что это стало достоянием всего света?

К л а у д и я (резко). Он уехал из Бухареста. (Пауза.) Вчера.

М а н о л е. Из-за меня?

К л а у д и я. Из-за меня. И он не вернется. Это человек, который держит слово.

М а н о л е. Все-таки ты не хочешь быть моей женой?

К л а у д и я. Роль сестры милосердия я могу исполнять и не заходя в загс. Если только я могу ее исполнить.

М а н о л е. Ты дорога мне.

К л а у д и я. Знаю. Однако этому уже двадцать лет. Какой смысл менять формально хоть что-то?

М а н о л е (гневно). Послушай, не разыгрывай комедии, ты не на сцене. С вами, актерами, никогда не знаешь, на каком свете находишься. Что на тебя нашло?

К л а у д и я (смеясь). Могу же я поиграть немножко, Ман. Я слишком взволнована, чтобы казаться естественной. И, в конце концов, разве я не имею права один-единственный раз сама придумать себе роль? (Страстно, прижимая к груди его голову.) Ах, как сильно, как сильно я любила тебя, родной…

М а н о л е. И я, Клаудия.

К л а у д и я. Ты никогда не любил по-настоящему, Ман. Никого. Кроме своей скульптуры. Остальное было от избытка богатства. Мотовство. Кутеж.

М а н о л е. Неправда. Тебя я любил.

К л а у д и я (закрывая ему рот рукой). Хочешь, я помогу тебе заглянуть в себя?

М а н о л е (после короткой паузы). Говори.

К л а у д и я. Во-первых, ты чудовищный эгоист, жадный и действующий без зазрения совести во всем, что не является твоим искусством.

М а н о л е. Но искусство мое воплощает как раз то, что есть лучшего во мне. Чем мне насыщать его, если бы я разбрасывался?

К л а у д и я. Знаю, Ман, тебе нет надобности защищаться. Я любила тебя, невзирая на твой эгоизм, а может быть, и за него. (Шутливо.) Он произвел на меня впечатление. Он такой монументальный… (Пылко.) Я знала, где-то ты платишь за него в тысячу раз больше. Но позволь мне продолжить рассказ.

М а н о л е. Слушаю.

К л а у д и я. Таким образом, то, что ты называешь любовью, было в твоей жизни только шпорами для воображения и мироощущения, а не смыслом существования и не исполнением желания. Я это поняла и приняла.

М а н о л е. Сколько смирения!

К л а у д и я. Все же мне понадобились годы, чтобы прийти к этому. А теперь ты болен. Болен сильнее, чем признался мне. Разве не так?

Маноле кивает.

Ты не можешь больше работать. Ты смотришь вокруг себя и обнаруживаешь, что ты одинок. Для тебя всегда было привычным чувствовать свои руки занятыми. Сейчас ты хочешь опереться хоть на что-то и не находишь ничего. Тебе страшно. За что тебе ухватиться?

М а н о л е (возбужденно). Откуда ты знаешь, что…

К л а у д и я. Что?

М а н о л е. Я думал, ты говоришь о пропасти.

К л а у д и я. О какой пропасти?

М а н о л е. Нет, ничего. Продолжай. До некоторой степени ты права.

К л а у д и я. Только до некоторой степени? И тогда ты пытаешься привязать к себе понадежнее Клаудию. Ты предлагаешь ей замужество, крепко, суеверно, наивно веруя в солидный институт брака. Верно?

М а н о л е. Верно. Но она не соглашается.

К л а у д и я. Не соглашается потому, что этот твой жест кажется ей условным и несущественным. Даже немного смешным, как все чрезмерное. Она убедилась, что для тебя важно, чтобы она была рядом с тобой. И согласилась без колебаний. Может быть, отказываясь от возможности составить счастье другого человека. И самой обрести покой, в котором нуждается, потому что уже не молода. И вот она видит… Я идиотски чувствительна… Видит, что совершенно не нужна…

М а н о л е. Что ты хочешь сказать?

К л а у д и я. Что я не могу больше помочь тебе, что не имеет никакого смысла мне оставаться здесь, потому что… я не существую больше для тебя, Ман. Я только тень того, что было. (С отчаянием.) Почему ты молчишь? Я права?

М а н о л е (после долгого молчания). Удивительно, какая у тебя интуиция. Но дела обстоят гораздо хуже и совсем иначе, чем ты думаешь, Клаудия. Знаешь ли, что иногда мне кажется, будто ни ты и ничто другое в действительности не существует? Меня охватывает ужасное беспокойство, и вдруг я с изумлением вижу, в самом прямом смысле вижу, как мир распадается, трещит, раскалывается, словно земная кора под ударами землетрясения, становится все тоньше и тоньше и под ней появляется…

К л а у д и я (в ужасе). Ман!

М а н о л е. И все-таки я не безумен. Я контролирую себя. Но в те минуты, когда все бежит и разрушается, уступая место какой-то другой реальности, я уже не я. Понимаешь, в жизни я не бывал болен, никогда не думал о смерти или если думал, то это было страшным опьянением гордыней — что, мол, эти руки непобедимы, что я творю ими жизнь, что под их тяжестью смерть гибнет, бежит, не знаю куда. И вдруг… (Пауза.) Я сам себе противен! Не уходи, Клаудия. Раз я не могу работать, то лишь ты дашь мне уверенность, непосредственную точку опоры, в надежность которой я верю… Влад… (Жест отчаяния.)

К л а у д и я (с невыразимой нежностью прижимает голову Маноле к груди). Хорошо, я не уйду, Ман.

Маноле берет ее руку и прижимает к своему лицу. С листком бумаги в руке торопливо и весело влетает  К р и с т и н а.

К р и с т и н а. Готово! (Увидев их, смущается.) Я… Я забыла черновик. (Хочет уйти.)

К л а у д и я (приходя в себя). Постой, Кристина! (Маноле.) Тебе нужен черновик?

М а н о л е. На что он мне? (Протягивает руку за бумагой.) Благодарю. Подпишем. (Ставит подпись.)

К р и с т и н а (с энтузиазмом). Это великолепно, маэстро.

К л а у д и я (чтобы поддержать разговор). Это что, статья?

М а н о л е. Открытое письмо для печати. В связи с Женевским совещанием. (Кристине.) Как вы условились? За ним пришлют?

К р и с т и н а. Да. Но господин Влад отправляется в город. Сказать ему?

М а н о л е. Хорошо.

К р и с т и н а (в глубине сада, за сцену). Господин Влад!

М а н о л е (опять беря альбом). Ладно, Кристина, а сейчас снова займи свое место.

Кристина садится. Маноле начинает рисовать. Клаудия смотрит на них, потом раскрывает книгу.