П е т р е. Тогда на Гваделупу… Не в том суть, просто пора отменить условности, этот ложный церемониал. (Немного помолчав, снова идет в наступление.) Я несколько раз смотрел кинохронику. Наибольшее впечатление на меня произвели кадры, где ветер колышет хлеба, а в углу видно крыло самолета и рука оператора. (Умолкает, наблюдает за произведенным эффектом.) Продолжать?.. И эпизод, где показан сборочный цех, где фигурируют гигантские котлы и станки, но люди, то есть именно те, кто их создал, отсутствуют. А в комментарии подчеркивается идея величия этих огромных и очень нужных вещей. (Умолкает, у него слегка усталый вид. Нервно оглядывает девушек и, словно опасаясь, что Мелания заговорит с Лией, становится между ними лицом к Лии.) Не пугайтесь, мадемуазель, хочет сказать моя дорогая сестренка, вообще-то он не чокнутый. Нет, он не чокнутый. (Будто цитирует Меланию.) Он страдает манией ораторского величия, позаимствованного из пьес, но, если не считать, что он порой принимается кричать, он не приносит вреда окружающим. Мы к нему привыкли и не слушаем его. Я говорю, мы привыкли… А он к себе не привык. Вот уж двадцать четыре — обратите внимание: двадцать четыре года, как он предается этим утомительным и неблагодарным упражнениям без какой-либо конкретной пользы, и, если не считать, что он вызубрил тексты нескольких законов и научился восклицать: «Ох, надеюсь, я не испортил настроение госпоже Эллиот!», можно сказать, что его старания ничего ему не принесли. (Будто разговаривая по телефону.) Да… Ему двадцать четыре года. Что у него еще?.. Белая рука с пятью пальцами, сударь. И еще одна белая рука с пятью пальцами, сударь. И этими руками, стоит ему захотеть… (Будто гладит воздух рукой.) Простите? Вы спрашиваете, что он делает? Пока ждет. Чего ждет? Ждет господина Онигу… И ждет, пока он сам к себе привыкнет. Мудрецы утверждают, что с годами это проходит, и быть может, они правы, ведь какие-нибудь двадцать-тридцать лет — пустяки, если тебе выпадает великое счастье вновь увидеться со старым другом, которого ты продолжаешь ждать и любить, сколько бы времени ни прошло, как в устарелом мелодраматическом фильме, который смотришь в пыльном кинозале, заполненном молчаливыми, сентиментальными зрителями… (Кладет воображаемую трубку на рычаг, девушкам.) Вы заметили, что самые ярые любители кинематографа — слабые, заурядные люди? Их неумолимо влечет к сказочному миру, они горят желанием отдать все внимание большим, панорамным экранам и оказаться в нереальном мире, окружающем повседневность… (Умолкает, переводит дух. Затем, словно актер, прорепетировавший свой номер.) Ну как, неплохо?.. (Рассерженный оттого, что ему не отвечают.) Говорите же, завистницы, правда ведь, неплохо? (Глядит широко раскрытыми глазами на Лию, которая хранит молчание. После минутной растерянности, Лии, резко.) Ну давайте, стегайте меня, скажите что я паяц, провинциальный Гамлет, жалкий провинциальный Гамлет.

Л и я (бесцветно). Как монолог это совсем неплохо. Но, как любой монолог, он был субъективным и грешил преувеличениями. Но о монологах: или — хорошо, или — ничего…

Петре бледнеет, словно ему отвесили пощечину. Подносит руку к лицу, размышляя, как быть дальше.

Знаете, что мне кажется странным?.. Я приехала в этот город, чтобы взять интервью у выдающегося ученого, а все наперебой преподносят мне факты, идеи, мнения о жизни, даже об искусстве, — все, за исключением того, ради которого я приехала. (Пауза.) Но сказанное мною не значит, что я не слушала вас со всей серьезностью и с чувством юмора, на который я способна. (Молчит, но понимает, что необходимо еще что-то сказать.) А за те несколько минут, когда вы были самим собой, я вам благодарна.

П е т р е (обезоруженный). А ты что скажешь, сестренка?..

М е л а н и я. Стоило ли передразнивать отца ради этой глупой инсценировки?

П е т р е (стоя прямо, неподвижно). Ты права, сестренка!.. Прости меня… (Смеется, разглядывая свою руку.) Это была инсценировка. Белая рука с пятью пальцами!.. Как глупо! Чтобы наказать себя, я удаляюсь… (Уходит танцующей походкой, в дверях оборачивается к Лии.) Не принимайте меня всерьез. Я пошутил. Увидимся еще? (Исчезает.)

Продолжительное молчание. Лия подходит к столу и принимается листать старые газеты Марку.

М е л а н и я (несколько секунд глядит в окно, затем в задумчивости). Скоро должен приехать Онига. Мне всегда было интересно узнать, как он выглядит… (Немного поразмыслив.) Он влиятельный человек, правда?

Л и я. Да.

М е л а н и я. Значит, при желании ему ничего не стоило бы мне помочь, не так ли?

Л и я. Вероятно.

М е л а н и я (торопливо, без тени смущения). Не следует меня осуждать. Ведь вырваться из провинциального города так трудно! Иногда — просто невозможно. А я не хотела бы похоронить себя здесь на всю жизнь, стать учительницей музыки… Я много трудилась, пока научилась прилично играть, а теперь я обязана сделать все, чтобы завоевать свое место в жизни, не так ли?.. И если кто-нибудь может мне помочь в этом, я не вижу смысла ломаться…

Л и я. Скажите мне, что Петре не поделил с Онигой?

М е л а н и я. С чего вы это взяли?

Л и я. Все эти иносказательные тирады… эти беспредметные нападки… Извините… можете не отвечать…

Пауза.

М е л а н и я. По правде говоря, мы ждали от него помощи… Это было давно… очень давно… сразу после войны. Здесь была линия фронта, город несколько раз переходил из рук в руки, и ничего, ни одна балка, ни одно окно не уцелели, дом оказался непригодным для жилья, да и саду досталось…

Л и я. И Онига вам помог?

Мелания не отвечает.

В дверях незаметно появляется  О а н а. Понимая, что ее не видят, хочет дать о себе знать, но, передумав, стоит неподвижно и слушает.

М е л а н и я. Как вам сказать… Должен был бы помочь. Думаю, что именно поэтому Петре злится на Онигу, хотя никогда не признался бы. Вот как было дело: дом оказался разрушенным, и отец послал Ониге письмо, обрисовал наше положение и попросил выручить нас. В ту пору Онига уже был ответственным работником в области строительства, и, пожелай он послать несколько машин с материалами и людей, все отремонтировали бы в кратчайший срок. (Отвечая на недоуменный взгляд Лии.) Создалась странная ситуация — они не виделись со времен войны, и это было первое письмо, которое написал ему отец… письмо с просьбой… (Пауза.) И Онига ему не отказал, но и не помог. Ответил ему, и в письме между прочим, да, между прочим говорилось, что он понимает все его трудности и готов помочь, как водится между друзьями, но только если эта помощь ему очень нужна. Потому что, видите ли, строительные материалы предназначены для других целей, но он готов сделать исключение, только лишь если эти материалы нам нужны позарез… И просил отца написать еще письмо.

Продолжительная пауза.

Л и я. И ваш отец не написал.

М е л а н и я. Нет, не написал. Худо-бедно сами вышли из положения. (После продолжительной паузы, другим тоном.) Теперь он приедет.

О а н а (будто только что вошла). Пойдемте в ту комнату. Стол накрыт, ждем только Онигу…

М а р к у (появляясь на секунду). Пойдемте… Пойдемте… (Исчезает.)

М е л а н и я (развеселившись). Будто мы готовимся к праздникам!.. (Выходит в соседнюю комнату.)

Л и я (остается, листает газеты). Они очень давние.

О а н а. Военного времени. Марку не может с ними расстаться. Будто среди этих выцветших листов бумаги запрятана его молодость. Вам это, вероятно, покажется смешным, но порой и я считаю, что каждый человек одержим желанием оставаться вечно молодым или бессмертным. Любой человек. Самый незначительный. А там, в горах, Марку и Онига, пока они воевали, были близки к бессмертию! (Нежно, мечтательно улыбаясь, будто рассказывает сказку.) Какой-то миф или народная сказка утверждает, что люди после смерти не могут кануть в небытие, что их душа остается над дверью крыльца, охраняя дом, где они жили. Остается вместе с семьей. Вместе с жизнью. Но чтобы невидимая, прозрачная душа оставалась рядом с теми, кого она любила, да еще чтобы никто ее не заметил, не ощутил ее присутствия, — вот чего я никак не возьму в толк. (Некоторое время глядит вдаль. Затем резко берет Лию за руку.) Ну пойдемте… Пойдемте же.