— Иди ты, иди, — устало выпроваживал его Степка. — Будь здоров, не кашляй…
И все же какое-то время помогал Шематухину вести барана, который изворачивался, норовил повернуть назад. Уже за оврагом, когда баран, видать, скумекал, что обратного хода ему не будет, Степка перестал лупить его кулаками.
Так Шематухин расстался со Степкой Парфеновым.
На ровном баран шел, стараясь не отстать от Шематухина, замученно озирался, его узкие продолговатые зрачки, казалось, ничего не воспринимали.
Луг впереди лежал сморенный дневным зноем, воздух над ним был сух, кругом все сухое, и нечем горло прополоскать, если же взять правее, там текла укрытая ольшаником небольшая речушка.
Последняя доза выпитого коньяка была забориста. Шематухин разнежился, ласково, почти не дергая веревку, потянул барана в сторону речки, решив сразу нарвать для животины пучок травы. Вспомнил, что сунул начатую бутылку в карман без затычки. Вот уж что нехорошо, то нехорошо — нести бутылку в такую жару. Водка и та выдохнется, а коньяк — напиток особый, верно сказано кем-то, солнечный: на солнце делается забористей, играет и веселится даже сам по себе, пока не отдаст градусы.
Шематухин остановился, вынул бутылку, посмотрел на нее с сочувствием, как на живую. Пошарив по карманам, открыл сумку с деньгами, не было ни клочка бумаги. Он вытащил две четвертные, скрутил затычку. Проделав все это, Шематухин успокоенно спрятал бутылку, несмотря на соблазн немножко отхлебнуть. Он окончательно взбодрился, вышагивал легко: он не какой-нибудь несчастный алкаш, которому дай всю бутылку выпить в один присест, а там хоть конец света, скорее на боковую. Нет, Шематухин уже не тот, у него, как у всякого, кто живет и пьет с умом, своя наука по части питья.
— Да, уметь пить — это, брат, целая наука, — вслух сказал Шематухин. — А есть народ крепкий, совсем не пьют. Но в этом хорошего тоже мало. Это значит, что жизнь ты только с одной стороны, как луну, знаешь. Я вот что думаю, — Шематухин поглядел на барана внимательно. Убедившись, что тот не собирается перебивать его ни действием, ни словом, повторил: — Вот что думаю. Что мне в ней, в водке, нравится? Что она рангов не признает. А все ж таки разбирается, у кого дурная кровь, у кого нормальная. У кого дурная, она у того после водки дурнее становится. Тут уж не показывай дипломов. Начальник, не начальник — все равно, коли в тебе быдло сидит и требует залить по уши водкой или, к примеру, коньяком. Тут уж не надо рыпаться, выставлять себя трезвым, надо пить потихонечку, а то потом хуже будет. Это как с горы скатиться. Лез, лез, надорвался, глядишь, не успел охнуть, лежишь внизу. Хотя чего я с тобой… — Шематухин сорвал с надбровья барана шишку репья. — Сколько вот ты прожил? Не пил, не ел особенно… А что от тебя останется через пару дней? Как в сказке, рожки да ножки. Что жил, что нет. Вот я подумаю об этом, и такая меня печаль пробирает, тут уж спасение только в бутылке. Но пью я, брат, ежели по секрету, не так, как раньше. Не то нутро стало. Отбили мне его, это я на пределе нервов держусь, когда надо кого отпугнуть. Мне ведь финкой в трех местах сквозь желудок саданули, у меня снимок рентгеновский есть, могу показать. Так что, бывает, резанет под лопаткой, аж в глазах темнеет. А как прижмет под брюхом, как прижмет, ну, сил нету терпеть, бежишь, пуговицы на ходу рвешь, все в тебе горит, струя идет кипятком, это особенно после какого сыр-бора…
Шематухина разморило, и на минуту-другую он был готов поддаться сладкой дреме, но для этого надо было добраться хотя бы до первых кустов. Чтобы напомнить себе, куда и с чем идет, Шематухин дергал сумку с деньгами.
День раскалился, дышал настоящим жаром. Воздух, чудилось, стал суше, дым окреп, от солнца тянулся оглушающий свет. Больше всего Шематухин боялся сейчас безразличия, когда ничего не страшно, все теряет смысл и наплевать не только на деньги, будь они свои или чужие, но даже на жизнь: пускай убивают. Такого момента Шематухин решил не допустить и с отвращением ударил себя в грудь.
— Че делает, падла?! — обиженно сказал он. — Я ведь все попробовал: денатурат, политуру… Вот что значит не по чину пить! Получается, что брюхо коньяк этот не принимает. Как говорил один мой кореш, отрицательный резус. У шпаны, брат, свое законное зелье должно быть, и ты ему не имеешь права изменять. Ну, ниче, ниче, посмотрим, кто кого… У, брат, как тихо здесь…
Он оглянулся, смерил взглядом раскаленный, обжигающий простор, выцветшие, сильно осевшие стога и, радуясь, что сумел выстоять, приблизился к речке. Он сразу, еще не дойдя до берега, понял невыгодность его в этом месте: берег, по краям заросший мелкой и крупной ольхой, круто обрывался, а внизу в сочной высокой крапиве темно блестела вода.
Надо было пройти еще метров триста вдоль речки и там, на пологом плесе, где ольшаник кончался, уступая берег густым камышам и лознякам, окаймлявшим запруду, основательно передохнуть. Эту запруду Шематухин знал давно — сюда он частенько приходил с Нюркой купаться.
Он, почувствовав прохладу, торопко зашагал к обозначившемуся впереди, петлей выдвинутому в луг плесу. Баран без испуга, понимающе перешел на бег.
Добравшись до плеса, Шематухин быстро стал раздеваться, кидая одежду куда попало. Перед тем, как привязать барана к крайней ольхе, он опустился на колени, охватил правой рукой баранью шею, левой накинул на нее ремешок сумки с деньгами. Довольный своей шуткой, смеясь, укоротил ремешок.
— Вот так, — азартно сказал он. — Это я картину одну смотрел, «Золотой теленок» называется. Конешно, все это писатели сочинили. А я правду люблю. Ты у меня теперь баран не простой, а золотой… Я могу заснуть, брат, меня могут обчистить, а тебя нет…
Баран терпеливо молчал, только медленно, с вялой ленцой шевелил губами.
— Вас поняли, ваше сиятельство баран, — пятясь к воде, раскланивался Шематухин. — Извиняюсь, не допер, что надо было для полного счастья организовать баранессу. Айн момент, я счас организую насчет покушать…
Под ним вязко зачавкало, и он, шутливо ойкнув, остановился, вдохнул острую болотную прель и зажмурился. Во рту у него пересохло, он нагнулся, словно хотел сбросить навалившийся на голые плечи зной. Так прошел к реке, встал на четвереньки, жадно припал к воде.
Посмотрев снизу на барана, вспомнил про свое обещание, полез в лозняк, надергал травы, выкарабкался на берег и ткнул лакомством в нос барана.
— Рубай, брат, — ласково потчевал он барана. — Ты не дистрофик, но и не баран еще. Тебе бы недельку-другую на хороших харчах пожить. Хоть напоследок. Ты небось годочка два всего пожил, да и те впроголодь, с тебя, конешно, брать нечего, ты не дойная корова, шерсть вот состригли и то не дали пофорсить… А потому, брат, что ты бараном родился. Родись ты свиньей, тебе даже в такой бескормный год было бы дюже неплохо. Свинья, она все жрет. По сравнению с ней ты, конешно, благородная скотина.
Шематухин отвернулся, пятерней провел по мокрому лицу.
— Че киваешь-то? — высморкался он. — Понимаешь, значит… Ешь, ешь. А я бутылку попробую остудить, в воду поставлю. Глядишь, лучше пойдет… Ты не бойся, два дня как король будешь жить, — опять глядя на барана снизу, не говорил, а выкрикивал Шематухин. — А уж потом… извини, брат… Есть тебя будем, поминать. Тут я думал кое-кого проверить на вшивость. Кто сам зальется, кого подпоим… Я им водки накуплю, им нарочно прислуживать буду… — Шематухин зачерпнул пригоршнями воду, поднялся к барану, нагнулся с улыбкой. — Не желаете ли попить? Прошу.
Баран с удовольствием выпил воду из пригоршней, а Шематухину показалось, поддержал игру. И он уже совсем по-родственному потрепал барану шею, прилег подле него, принялся говорить:
— Ты мне не завидуй, что я дольше тебя проживу. Скажешь еще, что я на то и человек, чтобы дольше и лучше тебя жить, но это еще надо доказать. Мне, знаешь, вот так, как с тобой, по душам поговорить не с кем. Может, конешно, сам виноват. Занозистый больно, бывает, зазря на кого бочку качу… Ну, сам подумай, какая муха меня с утра укусила: пришел, электричество отключил. Спрашивается, кому от этого больше вреда? Да тем же духарикам — Еранцеву с Аркашкой. Они там теперь пупы надрывают, а не эти падлы. Они ни хрена в жизни не смыслят. А эти… Нужненко, скажем, с Чалымовым — народ ушлый. Опасный даже, их сразу не раскусишь, но, должен заявить, уж чему-чему, а ближнего своего насквозь видеть я научен, брат. Эти из породы куркулей. Своего не упустят, от чужого не откажутся. А вот чего Еранцеву надо, попробуй пойми. Я попервости думал, что он того… мозги набекрень. Нет, вроде нормальный. Или он на принцип идет? Есть, брат, такие, что на принцип идут не на жизнь, а насмерть. Такие тоже опасные. Они будто топчут других, кто на деньгах, телевизорах и коврах, короче говоря, на богатстве помешался. Они свысока на них с удовольствием плюют. И все ж таки Еранцев к этому сорту не подходит. Значит, не принцип, а что-то еще… Вот ты скажи мне, что у него на уме?..
