Запоздалым сознанием Татьяна отметила, что мысль об опасности появилась раньше, только она втихомолку держалась в голове, чтобы не разом ошарашить. Потому и почудилось Татьяне, как словно бы посторонняя сила постепенно вяжет ей руки и ноги, оберегая ее от всего острого и бьющего. До этого дня и часа Татьяна такого не ощущала. Она медленно обошла станок сбоку; окончательно стало ясно, почему ей боязно. Татьяна примерилась к рычагу, чтобы убедиться, оправдан ли ее страх или просто сдают нервы. Да, удар пришелся бы по тому, кому не дано узнать, по своей или не по своей воле Татьяна коснулась рычага. Хватило бы одной лишь секунды забывчивости.

Татьяну бил озноб. Она потянулась к солнечному свету. Уверяя себя, что все пройдет, как только тело согреется, она прижалась спиной к стеклу. Услышала, отключился станок. Следом за первым замолк второй. Потом по очереди остановились остальные два. Словно сговорились испытать Татьяну. Она не сдвинулась с места, хотя связать обрывы, подправить челноки и пустить станки было делом пустячным. Когда в проходе показалась Зинаида, мастер смены, Татьяна сперва напружинилась, но затем посмотрела на нее, строгую крикливую девку, спокойно и отрешенно. Другое испугало Татьяну — ниоткуда к ней не шло тепло.

— Иди, Татьяна, — неожиданно мягко сказала Зинаида. — Присмотрю за твоими станками…

Татьяна-то было уже решила, что не имеет права на доброе отношение к себе. Пряча глаза от Зинаиды, она слепо, будто со сна, направилась не к той двери. Она плохо слышала по-мужски грубоватый голос Зинаиды, догнавшей ее:

— Сегодня ты пореви, пореви, легче станет. В понедельник поговорим. С совещания начальство приедет. А я, хоть и крокодила, что по деревне ходила, за тебя первое слово замолвлю. Насчет поддержки…

Уже далеко от ворот фабрики, дав глазам просохнуть, Татьяна оглянулась. Улыбнулась. Хоть и мала она, фабричонка — народу, считай, около сорока, в основном девчонки, — это все же сила. Да и сама Татьяна, слава богу, не отрезанный ломоть.

По пути в город Татьяна решила, что в первую очередь пойдет к следователю, добьется свидания с Никитой. Всего на минуту, на две. Ей хватит этого, чтобы дать Никите знать: она послушна ему, согласна с ним. Не зря же он вскипел утром, когда у Татьяны был такой вид, будто она ничего не помнит.

Она не притворялась, а просто забыла ему намекнуть, что сделает так, как он велел. Одно дело пообещать, чтобы он меньше тревожился, другое — поступить так, как ей вздумается.

Никита добрый, а беда любит приставать к добрым, потому что они ее не ждут. Беда захватила Никиту врасплох, но она, поиграв с ним, отступит от него. Татьяне остается одно: верить в это и ждать. Но жди не жди, а Никите нужно хотя бы маленькое облегчение. Татьяне на всю жизнь запомнилась прошлая долгая ночь. Какую же, должно быть, нескончаемо длинную ночь провел Никита в неволе.

Солнце шло на закат, над полем стояла та ясная чуткая тишина, которая приходит к исходу осеннего дня. Заколдованный лес тихо сорил листьями; ярко проступивший на нем румянец ближе к городу, где строители сводили деревья на гать, убавлялся, а уцелевшие между новыми домами рощицы облетели до полной наготы.

Татьяна завернула в магазин, долго осматривала витрины, морща в задумчивости лоб: что купить Никите? Хоть и сказал он нехорошее о передаче, Татьяна подумала, не откажется. Она взяла кусок сыру, банку сгущенного молока, три пачки «Севера». Неподалеку от здания милиции Татьяна остановилась, увидев вывеску с нарисованными на ней женскими головками — уж очень красивы прически. Робко вошла в салон, потопталась, не зная, какая из причесок ей лучше подойдет.

— Мне высокую не надо, — смутилась она, заметив выжидательный взгляд одной из девушек. — Мне что-нибудь попроще…

— Мне б кого-нибудь попроще, — переиначив ее слова в песенку, развеселила подружек девушка. Усаживая Татьяну в кресло, добавила: — Мне бы такие волосы… Я бы за парик не отдала семьдесят целковых. Я вам их вымою, чуть-чуть подкручу.

Повинуясь ее рукам, Татьяна пригнула голову над раковиной, почувствовала, как наконец ее бросает в долгожданный жар. Она застеснялась чужого внимания; сроду ей никто, кроме матери, не мыл голову, не водил вот так по темечку упругими пальцами.

В который раз за день Татьяне стиснуло горло, но это уже было от доброго расположения к людям. Она дала девушке вдоволь повозиться с ней, к тому же поняла, что сюда, в новый салон, мало кто идет, девчатам скучно. Точно угадала: они, затихшие вначале, в конце защебетали, как довольные птахи, окружили Татьяну и стали ее обсуждать:

— Ну прямо королева.

— Еще бы ей мини-юбку и «платформы».

— Жаль, живот распустила.

— Не живот это, понимать надо, дура.

Татьяна по голосам, по лицам судила — не издеваются. И сама она глядела в зеркало, пораженная тем, что сделала с ней девушка, плоская и продолговатая, как доска. Мастерица, видно было, немного огорчена, что хвалят не ее, а Татьяну.

— Это ей хвала, ей спасибо, — сказала Татьяна, показав на девушку.

Но на улице радость у Татьяны пропала; она недоуменно спросила себя: зачем? Надо не иметь никакого стыда, чтобы королевой являться к горемычному мужу.

Зайдя за угол дома, Татьяна раскосматила волосы, хотя сразу и пожалела. Можно было бы прикрыть платком, если бы он был.

Поднявшись по лестнице, Татьяна постучала в дверь знакомого кабинета. Обернулась на шаги в коридоре.

— Вам Мокшанцева? — спросил высокий плотный мужчина. — Выехал на место происшествия.

— Я жена Храмова. Ну, того самого… — Татьяна запнулась, заметив жесткий блеск в глазах мужчины. — Хотела на минутку повидаться с ним.

— Мне известно, что утром вас вызывали на очную ставку, — был ответ. И тут же вопрос: — Хотите сообщить что-нибудь новое по делу мужа?

— Нет. Просто я…

— Ничем не могу вам помочь. Свиданий до суда не положено…

Очнулась Татьяна на улице. Вспомнив о пакете, в котором лежала передача для Никиты, она повернула обратно, но на лестнице ноги ей отказали. Давая им отдых, Татьяна медленно обошла здание, подолгу глядела в каждое освещенное окно — не мелькнет ли Никита? В следующем круге она напряглась слухом, улавливала малейшие шорохи и голоса, доносившиеся из-за стен здания. Отчаявшись, зашагала прочь. Теперь у нее здесь оставалось единственное утешение — Наташа.

Татьяна не с ходу нажала на кнопку звонка. Несколько мгновений молитвенно глядела на нее и только потом дотронулась до черной костяшки внезапно задрожавшим пальцем. Она почему-то всегда боялась Наташи. Бывала у нее от случая к случаю, не засиживалась.

Дверь открыла сама Наташа. Татьяна не разглядела ее в полутемной прихожей, сразу приласкалась к протянутой руке и всхлипнула.

— Наташенька, родненькая, Никиту забрали, наверно, судить будут, — сказала Татьяна, чтобы облегчить себя слезами. — Хотела с тобой…

— Погоди ты, — отстранилась Наташа. — Люди ко мне приличные на минутку зашли. Иди на кухню пореви, потом расскажешь.

Татьяна притихла: все правильно, со своей так и надо разговаривать. Она прошла в кухню, села на табуретку.

— …не волнуйтесь, никого там нет, — должно быть, гостям поясняла Наташа. — Это Таня из соседнего села. Как говорится, седьмая вода на киселе…

Голос был далекий, приглушенный, в другой раз Татьяна его не расслышала бы. А тут, как назло, слух ее был настороже. Прежде чем уйти, Татьяна зашла в ванную комнату, нашла гребенку. Она увидела себя в зеркале, невольно ахнула: казалось, горе пошло ей не во вред, а на пользу, сделав лицо краше. Бледность разлилась по лицу, выделив округлившиеся, словно дымкой затянутые глаза. И все же загадка преображения таилась в волосах. У Татьяны они и без особого ухода были хорошие, густые, с золотистым отливом. На них-то, раньше еще догадывалась Татьяна, в свое время поймался Никита. В том лесу, где Татьяна собирала хворост. До сих пор отчетливо помнила она, как шла по лесной дороге, распустив волосы, только-только вымытые в бане ключевой водой. Сушила их на ветру. Когда позади под чьими-то ногами сломалась сухая ветка, Татьяна обернулась. Увидела солдата, в глазах которого было столько радости и изумления, что все тяготы и заботы отлетели от Татьяны прочь…