Рыбы мечутся, дико суетятся в аквариуме, тычутся головками в стекло.
Сияют стены, сияет окно, и в стекло мягко стучатся тополиные листья.
Восходит майское солнце.
Прошла такая длинная ночь.
— …Спал мало, беспокойно… — вполголоса говорит кто-то в коридоре.
— Сделайте укол, несите завтрак… Через час повезем в экспериментальный корпус…
— Дарья Петровна, на одну минутку, а? — голос Славки Курылева.
— Нельзя!
— Дарья Петровна!
— Я уже сказала…
— Пустите его! — кричу я, приподнимаясь на руках. — Славка!
В синей застиранной пижаме Славка входит в комнату, садится возле меня.
— Здорово, брательник! — он делается тусклым, мнется, как будто хочет спросить, но не решается.
— Клизму ставят? — спрашиваю я его.
— Сидеть уже на твердом невозможно…
— Так-то.
— Да… Создана комиссия по расследованию причин аварии.
— А котлован?
— Опечатан. В спячку месяца на три, а то и на полгода.
— Как же они установят причины?
— Спрашивать будут… нас, всех, тебя.
— Вы уже придумали, что рассказать?
— А что рассказывать — услышали сигнализацию, побежали… Вот и все. Это ты…
— Как Капитан?
— Не знаю. Не показывается из палаты. Мы уже по городу гуляли, а он даже домой не захотел. Молчит как рыба. Говорят, его приказом перевели в другое здание.
— В кладовой хранится две тонны уранового раствора.
— Ничего с ним не случилось.
— В герметических канистрах.
— Мы же вместе там работали, знаю…
Мимо профилактория, стуча сапогами, проходят солдаты. Идут на стрельбище, поют. В коридоре позванивает посуда — мне несут завтрак. Славка смотрит сквозь меня, что-то соображает.
— Да, — говорит. — Да-а…
— Ты ничего не знаешь, — говорю я. — Я жду, когда он придет сюда сам.
— Капиташка — парень вроде был ничего… Писал диссертацию, чу́дные детишки…
Он встает, пропускает у двери медсестру Зину с подносом, оборачивается:
— Я еще загляну, старик!
12
В лабораторию ядерной безопасности я устраивался около двух месяцев. Славка Курылев уже работал там и звал меня к себе всякий раз, когда мы встречались в институте.
И после возвращения из дома отдыха и зимней сессии я написал ректору заявление с просьбой перевести меня на вечернее отделение.
Два месяца, предшествовавшие зачислению лаборантом-химиком, — не такой большой срок, если учесть, что каждое оформление на работу доставляет отделу кадров массу хлопот.
Все это прошло, и первый раз я спустился по узкому тамбуру, первый раз отметил, как надежна система запоров наружной двери. Пультовая — она была похожа своей чистотой и продуманностью оснастки на фармацевтический цех. И большинство исследований, проводимых у нас, было направлено на то, чтобы установить пределы безопасности в обращении с урановыми соединениями на атомных электростанциях. Вот и все, что я могу сказать о нашей лаборатории.
Стояли апрельские дни, и небо окрашивалось в теплые голубые тона. Незаметные зимой, березы засверкали белыми стволами. Звенели ручьи.
В светлом, словно умытом вестибюле общежития, где у меня была маленькая комната, ждало письмо из Астрахани, мокрое — не иначе, как почтальон упал и выронил содержимое своей сумки.
«Серега, поросенок ты эдакий!
Ты мне первым обещал написать, что и как, а тут уже с моря потянуло теплом — от тебя никаких вестей. Мне бы надо смолить лодку, чистить ружье, а я пишу тебе, такому поросенку, письмо. Я дважды звонил тебе по межгороду, твой деканатский телефон у меня записан, но каждый раз отвечали, что тебя нет и, возможно, не будет. Что это значит, старина?
Девчата прислали три письма, и на все я отвечал от нашей четверки. Спрашивают, как и что, а я вру, что вы в командировке, я же задержался по причинам, о которых нельзя ничего писать.
Так что игра продолжается.
Самое любопытное, старина, в том, что она продолжается во мне, где-то внутри, как остаточная реакция, которая, может быть, никогда не погаснет. Она как бы стала частью моей сознательной жизни. Получается какая-то слитность лично моих поступков, качеств с поступками и качествами тех, кого мы придумали. Ты понимаешь меня, старина?
То есть я — это не только я, а еще кто-то другой, наверно, лучше и сильнее меня, и все это во мне одном. А?
Я не стал об этом говорить Ашоту — он бы подох от смеха или посмотрел бы сочувствующе. Он теперь профсоюзный босс, с портфелем, всегда чисто выбритый и при шляпе. Ему обещают квартиру с условием, что он женится. И он меняет по три кадра в неделю — отбор у него железный. А я целыми днями гоняю импульс в новой установке, через месяц стыковка, начинается запарка — будни инженера-электроника. Как все-таки у тебя? Что замышляет пан? Напиши хоть пару строк.
Твой Стас.
P. S. Девчата, я о них напишу потом подробнее, с последним письмом прислали вырезку из «Огонька».
На обложке — Баталов в «Девять дней одного года» и приписка: «Какое сходство характеров, духа». Говорят, фильм ничего, но у нас еще не шел. Если посмотришь — напиши.
Райка все допытывается насчет Ашота. И я уже решил, что в ответном письме с прискорбием сообщу им, что он умер в пункте А или в пункте Б во время испытаний. Будут ли какие-нибудь дополнения?»
Я торопливо взбежал по лестнице. Теперь мне было что написать Стасу. И раньше я мог бы черкануть ему, но я все время думал, что напишу о более значительном.
Когда я открыл дверь своей комнатушки, из дверной ручки выскользнул и шлепнулся на пол серый конверт. Я поднял его — это было письмо из журнала О. На фирменном листочке — ровный машинописный текст:
«Уважаемый товарищ Тураев!
Мы внимательно ознакомились с Вашим произведением. Отдел художественной прозы решил рекомендовать его редакционной коллегии журнала. Но прежде хотелось бы, если Вы сможете в ближайшее время приехать к нам, побеседовать по поводу некоторых разногласий, возникших при чтении Вашей вещи.
С приветом литературный консультант отдела художественной прозы».
Длинная сосулька сорвалась с карниза и разбилась внизу с веселым стеклянным звоном. В лучах апрельского солнца сияла потемневшая березовая роща.
«…Лейтенант третий день снимал номер в гостинице. Голландская, пожелтевшая печка была жарко натоплена и, несмотря на то, что форточка оставалась открытой, лейтенанта разморило, заснул. Спал недолго, встал, вынул из-под подушки тяжелую кобуру. Умываться не стал, только протер вялое, сонное лицо жестким полотенцем, подошел к окну. Отсюда, со второго этажа, он видел дощатый тротуар, людей, снующих взад-вперед; кто-то пронес воздушные шары, они были покрыты инеем, и не разобрать, какого цвета; черная старушка семенила, неся на плече облезлую елку, и лейтенант усмехнулся: кругом тайга. Вспомнил: сегодня последний день старого года.
Он надел белый полушубок, надвинул шапку на лоб и, заперев номер, спустился вниз.
Городок был небольшой, поселкового типа, и лейтенант уже знал каждую улицу, знал, сколько примерно людей проживает в нем и сколько собак. И сейчас, гуляя перед универмагом, он узнавал лица, виденные в кинотеатре, где смотрел один фильм три раза подряд, в чайной — там было неплохое бочковое пиво, в столовой — тут лейтенант поморщился: готовили плохо, спустя час после обеда желудок ворчал, требуя еды.
Он знал и не знал, почему ищет его здесь.
Еще в колонии он прикидывал, в каком направлении он мог уйти. Зима, бездорожье и три населенных пункта, отдаленных от места заключения почти одинаково. Три расходящиеся линии — это он рисовал тогда на снегу тонким прутиком, доведенный до состояния, когда уже не замечал, что его могут застать за таким занятием.
Порой он ставил себя на место беглеца, и тогда неизменно получалось, что тот должен был выбрать только этот город. Остальные два пути привели бы его на прииски, а там каждый старатель на виду, и появление незнакомца не остается незамеченным.
Поэтому лейтенант приехал сюда, и вот уже третий день толкался в самых злачных местах, чувствуя, однако, что он плохо знаком с работой сыщика. Он терял всякую надежду, но временами чутье отчаявшейся ищейки подсказывало ему, что не все потеряно.
Из деревянных домов, крытых черепицей, тянуло пахучим дымом, наступали сумерки, улицы становились все пустыннее, и стояла пугливая тишина — предвестница скорого застолья.
Ноги понесли лейтенанта на пустырь, начинающийся за городом, там была хорошая, утоптанная тропа — к реке.
Несколько тепло одетых горожан повстречались ему, пока он шел к берегу. В руках они держали сколоченные из некрашеной фанеры ящики, за спинами — брезентовые мешки. Рыболовы.
Лейтенант зашагал по шершавому льду, изредка останавливаясь возле лунок, нашел свежую, еще не затянутую прозрачной коркой, лег плашмя и дотянулся губами до студеной воды.
Там и сям еще чернели спины рыболовов.
Лейтенант проходил мимо них, как бы интересуясь уловом, шел дальше.
У предпоследнего были две лунки и вокруг одной валялся десяток мерзлых ершей. Лейтенант хотел уже пройти к последнему, как вдруг остановился, будто услышал сзади тихий окрик. Он повернул ослабевшее, непослушное тело назад и увидел немигающие, спокойные глаза.
— Какими судьбами, гражданин лейтенант? — голос был приглушенный, будто из-подо льда.
Лейтенант не сразу нашелся. Машинально коснувшись сквозь карман полушубка теплой тверди оружия, он подошел ближе и опустился на корточки.
— Ловится? — спросил он, постепенно успокаиваясь.
— Кому как… — неопределенно сказал рыболов. — Рыбка и та не без ума, гражданин лейтенант… На крючок не враз идет…»
