— Сергей, — говорит Лена, продолжая смотреть на меня, губы ее вздрагивают, и она похожа на маленькую обиженную девочку. — Этот англичанин оставил нам письмо… Я думала, что ты скоро приедешь, и не отослала в Астрахань…
И она вынимает из сумочки глянцевитый белый конверт.
— Дайте мне прочесть письмо, — прошу я медсестру Зину, но она не на шутку рассержена, и сквозь пудру ярко проступают веснушки.
— Из-за вас меня выгонят с работы, — говорит она и, взяв меня за рукав, тащит к двери. — И вообще вы такой недисциплинированный…
И мне ничего не остается, как покорно плестись за ней в процедурную.
Письмо от англичанина. Мне казалось, что я про него совсем забыл, но теперь отчетливо, без особых усилий вспомнил этого странного человека.
Тогда я ездил узнавать судьбу рукописи, был июль. Накануне была получка, я купил себе белую синтетическую рубаху, приличные ботинки и такой нарядный приехал в Москву. В этот раз я непременно должен был повидаться с Леной.
В журнале седенький очкастый дядя вежливо вернул мне рукопись. У него был откровенно доброжелательный тон и манера смотреть через собеседника, как будто в отделе присутствовал кто-то третий, к которому он обращался. Он говорил, что есть весьма удачные места, но его огорчила незрелость произведения в целом и неверность трактовки некоторых вопросов. В частности, почему лейтенант, о котором вначале автор пишет, явно симпатизируя ему, вдруг оказался такой низменной натурой? Почему он, воспитанный в духе гуманистического отношения даже к закоренелым преступникам, знающий опыты Макаренко, не пожелал вернуть беглеца в колонию? Боялся кары? Но ведь он в конце сам осудил себя, когда могло бы обойтись лишением свободы на несколько лет за совершенную им ошибку и обман вышестоящих лиц.
Я не возражал и не защищался. Я думал тогда больше о Лене или хотел думать о ней, чтобы не совсем пасть духом, слушая откровенно доброжелательный голос. И обрадовался, когда рукопись легла на край стола и мне была протянута мягкая рука. Было сказано напутствие и теплое пожелание. И когда я выходил из отдела, последовало заверение, что редакция будет только благодарна, если автор принесет нужную вещь.
Потом я позвонил Лене. Она не узнала моего голоса. Я соврал, что прилетел из Астрахани и утром должен отбыть.
— Сергей, так это ты? — спросила она, наконец узнав, кто с ней разговаривает. — Звонишь откуда? Я сейчас девочек соберу!
— Пожалуйста, не надо, — сказал я. — В этот раз я инкогнито…
— Ой!
— Да, Лена. И жду тебя на Тверском бульваре.
— Хорошо, я быстро.
Через полчаса она приехала. Я еще издалека, устроившись в тени клена, наблюдал, как она шла, вглядываясь в лица прохожих. Потом приостановилась, откинула прядь волос, снова пошла, теперь уже неторопливо. И тогда я зашагал ей навстречу. Я тоже старался идти солидно, прямо, но тянуло разбежаться, поймать ее и закружить. Такая она была легкая и уютная в своем летнем платье теплых густо-золотистых тонов.
И все-таки я не побежал, только чуть прибавил шагу и остановился, подойдя к ней вплотную. Надо было что-то сказать, но я, кажется, испугался принятого «Здравствуй!», она тоже промолчала, и только глаза ее, блестевшие под слегка выгоревшими ресницами, как бы вздохнули, делаясь темнее. Затем она поправила на мне сбившийся галстук, а я задержал ее руку, и так мы стояли с минуту.
— Пошли, — сказал я.
— Куда?
— Да так… Куда-нибудь.
— Ты где остановился?
— Нигде, Лена. Я сделал все, что надо, билет в кармане…
— Я провожу тебя утром.
— Извини, не люблю, когда провожают, — сказал я, вспомнив Деда. — Ты мне расскажешь, как вы тут живете?
— Скучно, — сказала Лена и, что-то вспомнив, поджала губы. — Иногда встречаемся, треплемся… У Райки роман со знаменитым боксером. Сначала тосковала, когда узнала об Ашоте… Как это произошло, Сережа?
Она долгим, тревожным взглядом посмотрела на меня, но я отвернулся, делая вид, что рассматриваю тусклые, запыленные кроны деревьев.
— Это было несколько неожиданно, — сказал я. — Хотя мы и догадывались, что он продержится недолго…
— Ничто не могло его спасти?
— Медицинское вмешательство было бессмысленным.
И потом до Арбата мы шли молча. Тонкая, горячая ладонь Лены лежала в моей руке. Казалось, что в эти минуты на свете не происходит ничего более значительного, чем наша встреча и это наше молчаливое шествие по мягкому асфальту. Я почувствовал, что если мы еще так будем брести в безмолвии, держась за руки и уединившись среди звона и гула огромного города, мне не выдержать. Я возьму и скажу, что все не так, как думает Лена, была сказка и все мы — жалкие лгунишки.
Поэтому я сказал:
— Зайдем в «Прагу»?
И там, в «Праге», мы увидели англичанина. Вернее, он увидел Лену и подошел к нашему столику, оставив компанию соотечественников, чинно сидящих в углу. Высокий, с длинным болезненным лицом, он поклонился и попросил разрешения присесть. Не то от неловкости, не то от выпитого вина у него были розовые уши.
— Вам нравится в России, мистер Беркли? — спросила Лена, познакомив нас.
— Да, я с сожалением думаю, что скоро покину вашу страну, — сказал он. — Но я непременно хотел бы еще раз посетить вашу замечательную картинную галерею… Надеюсь, вы не откажете мне в любезности, ведь вы работаете там.
Он говорил по-русски свободно, но медленно. Заговорив о галерее, он как бы подчеркнул, что каждое посещение для него имеет больший смысл, чем мы могли подумать.
— Простите за нетактичный вопрос: сколько вам лет, Сергей? — спросил он и ждал ответа, глядя на меня тоскливыми и, как показалось, виноватыми глазами.
— Двадцать один, сэр, — сказал я.
— Ваш отец, видимо, участвовал во второй мировой войне?
— Да. Он погиб.
— Он был в сухопутных частях?
Англичанин не сводил с меня взгляда. Он даже не заметил, как подошел официант.
— Еще одну рюмку! — сказал я, уверенный, что англичанин выпьет с нами.
А он и не слышал того, что я сказал официанту, он ждал ответа. Казалось, что он сейчас потеряет самообладание и повторит вопрос, но я сказал:
— Мать говорила мне, что он был мобилизован во флот.
— Подводный?
Он выговорил это, как будто всхлипнул. Я коротко переглянулся с Леной — она сидела растерянная, сбитая с толку поведением англичанина. Он заметил наше недоумение, выпрямился в кресле, достал пачку сигарет.
— Боюсь, что вы неправильно истолковали мой интерес, — сказал он закуривая. — У меня дрожат руки, и мне не скрыть этого… Все это отголоски одного драматического события, которое круто изменило мою жизнь…
Я не могу сказать, что он был подводником, я не знаю.
— Но как его звали?
— Николай Тураев.
— Николай… — произнес он вполголоса, прислушиваясь к звучанию этого имени. — Ни-ко-лай… Видите ли, эта история… — продолжал он, все сильнее беспокоясь. — Эта история…
Внезапно он встал.
— Я вижу, что вы заинтригованы, тем не менее я должен оставить вас. Обещаю, что вы все узнаете. Я увижу в галерее Элен. Всего доброго. Извините.
И он ушел, нетвердо переставляя длинные ноги, а позы следящих за ним товарищей выражали сдержанное неодобрение.
14
А теперь вот это письмо. Пока я был в процедурной, оно лежало за пазухой, теплое. Я ложусь на кровать и вынимаю из конверта три сложенных вчетверо листка с машинописным текстом. Письмо начинается без обращения к кому-либо, с красной строки:
«Тогда я был лейтенантом королевского военно-морского флота по особым поручениям. Осенью сорок третьего года одна подводная лодка небольшого водоизмещения, на борту которой находился и я, с секретным грузом отшвартовалась от пирса одной из гаваней Северного военно-морского флота. Штормовая погода затрудняла поход. Она же, по моему мнению, делала наш путь менее опасным, потому что в штормовых условиях силы противолодочной обороны противника действовали малоэффективно.
Однако на рассвете, когда мы шли на перископной глубине вдоль норвежского побережья, послышался отдаленный шум винтов. Я лежал в кормовом отсеке, борясь с приступами морской болезни, когда близко от корпуса лодки взорвались глубинные бомбы. В отсеке погасло освещение. После второй серии взрывов лодка с большим дифферентом на нос начала погружаться, и за стальной переборкой, отделяющей наш отсек от остальных, зашумела вода. Это произошло очень быстро, и только некоторое время спустя, когда все затихло, я понял, что лодка погибла. Эта страшная мысль сковала мои мышцы, оцепенила мозг. Но скоро наступило возбуждение, и я, карабкаясь, лихорадочно начал искать выхода из темноты. Когда я добрался до переборочной двери и нашел рукоятку замка, кто-то с силой оттолкнул меня назад.
— Спокойно!
Внутренность узкого отсека осветилась слабым лучом аварийного фонаря. Моряк, который держал его в руках, приникнув ухом к бронированной двери, слушал, что происходит за ней. Но там стояла мертвая тишина. Потом он сорвал с аварийного щитка молоток и несколько раз ударил им по сферической поверхности двери. Это был условный стук, и на него никто не откликнулся.
В отсеке нас оказалось трое.
Третий подводник, белокурый молодой человек с разбитым при падении лицом, сообщил:
— В трюм поступает вода.
— Сколько времени мы сможем продержаться? — спросил я, — это были мои первые слова, сказанные после катастрофы.
— Какое это имеет значение, — раздраженно ответил мне первый подводник. — Они спускают водолаза.
Шум винтов наверху прекратился, но были слышны далекие звуки производимой работы.
— Приготовь лебедку! — приказал первый подводник своему товарищу. — А вы, лейтенант, отдрайте заднюю крышку правого торпедного аппарата.
Я охотно согласился исполнить это приказание — было похоже, что они начинают приготовление к выходу на поверхность. Мы провозились полчаса, пока зацепляли стальные лебедочные тросы за стабилизаторы торпеды, покоящейся в аппарате.
Вода заполнила трюм и поднялась выше палубы на несколько дюймов. Напор воды создавал заметное давление в воздушной подушке. Воздух густел, и я начал дышать ртом.
Прошло еще полчаса, теперь торпеда лежала на стеллажах, и второй подводник, вооружившись специальным ключом, совершал непонятные мне манипуляции.
— Готово! — доложил он первому подводнику.
Ледяная вода подобралась к коленям. Я лег на подвесную койку. Первый подводник вынул из кармана плитку шоколада, разломил его на три части и угостил нас.
— По сто граммов бы, — сказал он с улыбкой, которая показалась мне искусственной в этой трагической ситуации.
— Хорошо бы — для храбрости, — в тон ему отозвался второй подводник.
А я уже был несколько пьян — начинался азотный наркоз.
— Антоновка сейчас самый смак, — сказал первый подводник, потушив фонарь. — Мы с батей как раз перед войной посадили двухлеток. Не пришлось попробовать.
— А у меня сын родился после того, как началась война. Пишут, что похож на меня, — подхватил второй.
— Вы считаете положение безвыходным? — спросил я, заметив, что в их голосах зазвучали прощальные нотки. — Что мы ждем?
— Осталось еще немного воздуха, — сказал первый. — А там включим дистанционный взрыватель… Они ничего не получат.
В это время снаружи послышался металлический скрежет, и мы замолчали.
— Если они спускают водолаза, надо полагать, им было кое-что известно, — протянул первый подводник.
— Разумеется, это дело рук германской разведки, — сказал я.
— Или предательство союзной разведки, — предположил первый подводник.
— Это обстоятельство исключено, — возразил я не очень настойчиво, потому что начал задыхаться от нехватки воздуха.
— Включи-ка свет, свет! — потребовал вдруг первый.
Зажегся фонарь.
За бортом что-то скреблось.
Первый подводник вынул из кобуры револьвер и стал пускать пулю за пулей в то место, откуда доносилась возня, но там только сыпалась пробка, которой обиты были промежутки между шпангоутами. Расстреляв обойму, подводник выронил оружие, оно с бульканьем упало в воду и стукнулось о палубу.
— Извините, — пробурчал он сквозь зубы. — Так хочется схватиться врукопашную.
— Успокойся, — сказал ему второй подводник. Он снял с борта кислородный прибор и протянул его товарищу.
— Подыши.
— Мы выберемся когда-нибудь отсюда? — невольно прокричал я, возбужденный только что минувшей сценой ярости.
— Лейтенант, мы останемся здесь, — сказал первый подводник. — Я думал, что вы это поняли…
— Быть заживо погребенным, когда есть возможность спастись? — Я собрал все свои силы, когда говорил это. — Я не думаю, чтобы немцы убили нас. Это противоречило бы законам морской традиции и гуманизму…
— Хорошо, лейтенант Беркли, — сказал первый, почему-то грустно усмехнувшись. — За вашей спиной висит кислородный прибор… Но сначала надевайте водолазный костюм… Левый торпедный аппарат скрылся под водой, мы отдраим обе крышки и соединимся с морем. Вам потребуется десять минут, чтобы выбраться на поверхность.
В те минуты я не обладал способностью колебаться в своем решении. Моими действиями руководил инстинкт самосохранения. Я покорно исполнял советы подводников: они сводились к тому, как правильно пользоваться кислородным аппаратом, находясь под водой, и остаться в живых.
Все оказалось верно: через десять минут после того, как в водолазном снаряжении я полез в узкую горловину торпедного аппарата, я был выброшен на поверхность океана и увидел бесконечное, унылое небо.
Один из противолодочных кораблей, дрейфовавший над затонувшей лодкой, на малом ходу приблизился ко мне, и я был поднят на борт. С меня сняли маску. Бородатый морской офицер приветствовал меня на плохом русском языке. Он похвастался тем, что они так блестяще накрыли подводную цель. И добавил, что я правильно сделал, покинув борт корабля, и понадоблюсь при разборе груза, который будет доставлен со дна. Меня чуть не стошнило от его самодовольства. И тогда я прокричал, что, к сожалению, я не русский моряк, иначе остался бы вместе со всем экипажем корабля. Он, кажется, растерялся. Да, сказал я, перед вами — британский офицер. Немец тут же приказал сигнальщику доложить об этом командиру отряда.
Однако сигнальщик успел сделать всего несколько взмахов флажками. Взрыв сотряс воздух, и корабль содрогнулся. Я видел, как судно, на котором производились водолазные работы, переломилось пополам и стало тонуть. Нас накрыло огромной волной…
После бесчисленных допросов я был отправлен в Берлин, оттуда — в концентрационный лагерь. Союзные войска освободили нас, когда я лежал в лазарете в бредовом состоянии.
Воспоминания и размышления обо всем этом превращаются для меня в мучительные акты самоистязания. Они длятся иногда целые дни и ночи.
При посещении Третьяковской галереи я усидел картины, изображавшие морские баталии времен второй мировой войны. Подводные лодки и лица моряков, исполненные в реалистической манере, оживили мои воспоминания. Я явственно видел две фигуры в сумрачной глубине маленького, умирающего отсека, их глаза, плохо различимые из-за скудного освещения, но горящие нескрываемой жалостью и презрением к человеку, который покидает их.
До того, как встретиться с русскими, и после я читал и слышал об их фанатизме. Но я понял, что он не похож на фанатизм японца, кончающего с собой, прибегая к харакири. И совсем не похож на фанатизм дикаря, подвергающего себя самосожжению в религиозном экстазе.
То, что сделали двое оставшихся в лодке, было результатом их духовного превосходства.
Сопоставляя с ними себя, я пытаюсь вспомнить чьи-то мысли о человеке, как об удивительном создании природы. И что от самого человека зависит, стать ему богом или низменнейшим существом.
Ваш А. Беркли».
