Поначалу Татьяна, соглашаясь, кивала, но, едва поняла смысл последних слов Никиты, ее будто схватило леденящим морозом.

Не дожидаясь, когда Татьяна справится с собой, Никита шагнул к машине.

Запоздало очнувшейся Татьяне показалось, что из машины, которая уже катила по проселку, машет Никита. В ответ она подняла руку. Она стояла и махала, не зная, зачем машет — машина уже потерялась из виду, — пока горе не бросило ее наземь.

Четвертый раз Татьяна зачала, можно сказать, на радостях. С прилетом птиц, справлявших под липами старого парка шумные свадьбы, Татьяна почувствовала томительное ожидание. Она любила рожать, вынашивала своих дочерей легко, разрешалась без крика и слез, словно бы играючи. После второй девочки, Катюши, появилось у нее смутное чувство вины перед Никитой. Правда, ни одним словом он не попрекнул ее, но не ускользнуло от Татьяны: мечтал о сыне. Когда она принесла третью девочку, Никита пригорюнился. Недолго переживал, добрый нрав пересилил в нем обиду и досаду, и он сам придумал девочке имя — Аленка.

С той весной в дом пришла надежда. Никите прибавили зарплату, пообещали к осени ордер на трехкомнатную квартиру. Городскую, со всеми удобствами. На халупу, что досталась Татьяне в наследство от матери, нашелся покупатель, шахтер с Севера. Договорились, что сразу, как только Никита получит ордер, оформят куплю-продажу, оценив избу в полторы тысячи рублей. Никита с Татьяной обрадовались, — и на том спасибо. Хотя знали, что за здешние избы-развалюхи дают больше, покупая их с дальним прицелом — года через три село снесут и выселенцам дадут новую жилплощадь.

Все шло к тому, что осень грянет истинно золотая. И хотя на деревьях только начинали с горьким запахом лопаться почки, Татьяна жила предчувствием скорой осени. Еще шумела в короткие черные ночи вешняя вода, разгульная весна быстро истрачивала силы, и как раз в ту пору, когда она усмирялась, чтобы выстояться до лета, Татьяна разыскала в сарае заброшенную зыбку. Спрятанную подальше от глаз Никиты, колыбель эту Татьяна выкрасила в зеленый цвет, подновила нарисованные по бокам голубые якоря. Когда-то Никита сам в шутку смастерил ее для первенца сына, а получилось, что Татьяна качала в ней трех дочерей.

Нарождалась свежая листва, из косогоров вытянулись желтые россыпи цветов мать-и-мачехи. По утрам сквозь туманы катились глухие выстрелы. Как любовный призыв сияла по утрам на потемневших от росы бревнах обновленная колыбель… Всевластна была весенняя надежда. Судьба же распорядилась по-своему.

Медленно прояснялось у Татьяны сознание. Она лежала на картофельной ботве, не помня уже, сколько времени лежит. Татьяна окончательно расшевелилась, услышав голос бабки Ульяны:

— Ты чего это, девка, пластаешься? Али брюхо застудить хочешь? Я корову пригоняла, а то бы ты у меня не лежала…

Татьяну знобило. Она потянулась к детям, привлекла их к себе, притиснула.

— Ступай в избу, нечего загодя убиваться, — говорила бабка Ульяна. — Ишь, разлеглась… Это, милая, проще простого — лежать. Ты бегай.

Она сухой, отдающей молоком рукой провела по лицу Татьяны, убедившись, что слез нет, успокоенно вздохнула.

— Романыча я встретила, учителя бывшего, — сказала она. — Никиту, говорит, по подозрению взяли, а доказать еще надо. Три дня, говорит, имеют право под замком держать…

В избе было неуютно, пусто.

Разглядев при свете Татьяну, бабка Ульяна примолкла, завозилась в углу.

— А если Никиту возьмут и упекут?..

— Сама ты, девка, что о нем думаешь? Мог он?..

Татьяна вскинула глаза на старуху, пугающе темную в углу, где она, слышно было, чистила картошку.

— Нет, — сказала Татьяна. — Но сам он сказал, что худо дело. Вроде того, что все пропало. Все на живот мой косился. На прощание намекнул, что, мол, хватит троих.

— Ишь ты, — тихо отозвалась бабка Ульяна. — От горя это он. Горе как припрет, так свет тьмой кажется. На его месте иного не скажешь. Тебе же маяться с дитем, ежели, не дай бог, его посадют, вот и пожалел…

— Может, лишнего рта испугался… — всхлипнула Татьяна.

— А это ты зря на него наговариваешь, — сурово отрезала бабка Ульяна. — Теперича, милая, никто с голоду не помирает… Картохи у тебя полно, по декрету деньги пойдут. А я тебе, девка, покуда ноги меня носют, завсегда помощница… А коли он очумел от горя, опростаться тебе велел, виноватить его не смей. Ноне это вообче за грех не считается…

— Мне ведь уже поздно идти, если по всем правилам, — сказала Татьяна.

— Дак я уже не о тебе. Ходи себе, помалкивай. Даст бог, уладится, он тебе в ноги поклонится. Наскрозь я его вижу, Никиту. Не из тех он, кто ради сладкой жизни бабу посылает плод губить…

За окном сгустилась ночь. Откуда-то опять наплывал дым, процеживался в невидимые щели, стойко держался в избе. Три девочки — Марина, Катюша и Аленка — сидели в другой половине, делая вид, что заняты важной молчаливой игрой.

Чудно, не верится даже, что это они там сидят — ни возни, ни смеха.

Бабка Ульяна справилась с картошкой, проворно зажгла газовую плитку, поставив на огонь кастрюлю, двинулась к выходу.

— Я ить еще корову не подоила, — виновато проговорила она. — Молочка парного принесу.

Татьяна долго собиралась с силами, чтобы встать, двигаться. На полу валялись детское барахлишко, игрушки, фуражка Никиты. И здесь что-то искали, а что, никому невдомек.

За дверью послышались шаги, и Татьяна поднялась с табуретки, стыдясь за себя — не успела прибраться. Судя по деликатно сдержанному покашливанию, пришла Липатиха, жена бригадира здешней фермы. Татьяна сразу догадалась, зачем она явилась, и сразу, чтобы избавить Липатиху и себя от обходительного разговора, полезла в шкафчик за деньгами.

Полтора месяца назад Никита, на все руки мастер, помогал обивать кровлю нового липатинского дома железом. Задарма работал, а под конец, осмелев после распитой вдвоем бутылки, как сам рассказывал, попросил взаймы сто двадцать рублей. Маринку надо было собирать в школу. Бригадир дал, даже похвастал при этом, что денег у него навалом, согласился ждать, пока Никита не продаст избу.

— Вечер добрый! — весело протянула Липатиха, заметила беспорядок, но любопытство в глазах спрятала. — У меня сегодня тоже все кувырком. «Семнадцать мгновений весны» по телевизору показывают, не оторвешься. Никита спит, что ли?

Видела Татьяна, что Липатиха уже знает, где Никита, видела еще, не хочет она знать правды. Не за тем пришла.

— Про что же это — семнадцать мгновений? — спросила Татьяна.

Она уже достала из коробки с нитками сторублевую бумагу, которую вчера разглядывала на свет — первый раз попала ей в руки такая крупная, редкая деньга. Три дня пролежала здесь, как Никита получил отпускные.

— Про Штирлица, — ответила Липатиха, чуть недовольная тем, что Татьяна без намека поняла цель прихода. — Я даже не думала, Татьяна, что извещение придет. На ковер-палас записывалась…

— Чего уж, — улыбнулась Татьяна. — Долг платежом красен. Спасибо!

После ухода Липатихи Татьяна, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, взялась мыть пол. С порога поймала устремленный на нее взгляд Марины. Бросив тряпку, отошла к печке за переборку.

Деньги те, взятые взаймы, разошлись по мелочам, обещанное Марине пальто купить не смогли. Одна надежда была — сходить за покупкой после того, как Никита получит отпускные. В своих планах Татьяна наметила обнову всем дочерям: Маринкино пальто, всего год ношенное, хотела перешить для Катюши, а Катюшино — для Аленки. Как в воду смотрел Никита, когда сказал насчет черного дня. Оставшихся денег едва хватит дотянуть до получки.

Всполошилась, забегала по избе Аленка. Не приставая к Татьяне, будто кто научил ее не трогать сейчас мать, украдкой заглядывала в углы, искала свой горшок. Не отыскав, босиком, без штанишек, заторопилась во двор. Уже на крыльце, сыром и холодном от росы, настигла ее Татьяна, нашлепала по голому заду. Нашлепала и заплакала — от жалости к дочке, от страха перед подступающим отчаянием…