— Учение у них, — сказал Еранцев. — Домашнее задание готовят…

Обида ожгла Шематухину лицо, на лбу его обильно выступил пот. Он сообразил, что Еранцев не доверился ему, и ненавидяще, с захлестнутыми гневом глазами посмотрел вдаль.

— Я-то думал… Это самое… Ну, да… — покашливал Шематухин. — Вобче-то от сумы да от тюрьмы, говорят, не зарекайся.

Шематухин произнес последние слова едва слышно, будто сказал сам себе, почувствовал, утишил давнее, сейчас растравленное горе.

Он торопливо отошел от Еранцева, озадаченного, не привыкшего к нему такому.

По пути к навесу, где в кучу собралась вся братва, ждущая завтрак, Шематухин поискал глазами, к кому бы придраться.

— Тырин! — крикнул он. — Не разучился коромысла гнуть?

— Если для сувенира токо, — замялся Тырин, не желая настроить против себя бригадира. — Таперя че их гнуть… Уж вон кака дыра наша деревня — и то колонки понаставили. Такая жизнь пошла — с кажным днем благополучие…

— Жисть стала веселее; шея стала тоньше, но зато длиннее, — нахмурился Шематухин. — Воду будете таскать. Кирпич тоже. Вот те и сувенир, Тырин!

— Сюрприз, — поправил Лялюшкин. — Ты, Шематухин, не темни, говори яснее, что стряслось…

— Авария, граждане пассажиры, поезд дальше не пойдет, — пояснил Шематухин. — А если по секрету — в радиусе семь километров электричество в землю ушло!

— Что тут, второй Бермудский треугольник? — вяло шевельнулся Нужненко.

— Бога небось прогневали, — тихо отозвался Тырин. — Остепениться пора!..

— В этом деле надо разобраться, — колюче уставясь на Шематухина, проговорил Нужненко. — Предлагаю Лялюшкина послать на линию, пусть проверит.

— Почему меня? — недовольно спросил Лялюшкин.

— Ты же специалист по высокому напряжению.

— Нет уж… — капризно топнул ногой Лялюшкин. — К вашему сведению, всегда был оператором-программистом электронно-вычислительного центра…

— Твоя ЭВМ занимает двести двадцать квадратных метров площади, — срезал его Нужненко. — Чем она сложнее межколхозной линии электропередачи?..

Обычно сдержанный, на этот раз Нужненко завелся с полуоборота, откуда что и взялось: он еще и взглядом разил обалдевшего Лялюшкина, и уж доконал бы того окончательно, если бы не Шематухин — бригадир подзадорил ссору:

— А ну, интеллигенция, мобилизуйся! Слово за слово… по столу!

Нужненко опомнился, принялся ходить взад-вперед вдоль навеса, пытаясь остыть. Чтобы не раздражать ни его, ни себя, Лялюшкин зашагал в сторону, шевеля, как всегда после таких сцен, пальцами, подсчитывая, сколько дней еще маяться с этим народишком.

— Ладно, сам займусь проверкой линии, — подождав, сказал Шематухин. — Доеду с Еранцевым до Каменок, оттуда пехом…

— А у него работенки скоко, — напомнил Тырин. — Таперя, без машинной помочи, никакой дурак ево долю доводить не возьмется…

— Тоже верно, — одарил его вниманием Шематухин. — Это дело я на себя беру. Заодно вопрос о баране ребром поставлю в правлении. Его же, агнца, денька за два до сабантуя надо взять, подкормить хлебушком. Нет худа без добра…

С тем Шематухин отключился от братвы, которая уже смирилась с положением, притихла, оберегая силы для горячей тяжкой работы.

Шематухин подкрался к Наталье, забывшейся за стряпней, он, держа руки ухватом, примерил их к подвижной бойкой талии поварихи. Наталья, спозаранку разомлевшая от костра, будто уже не воспринимала ничего, помня только свои руки, красные, налитые жаром, но, когда Шематухин полез куда не следует, Наталья легко, как соломинку, смахнула с себя его руку, сказала спокойно:

— Добалуисся…

— Извиняюсь, пани курва, — посторонился Шематухин. — Может, дровец седня вдвоем пособираем. Подсобляет же тебе Миша Еранцев. Вот и я…

— Да отвяжись ты, — сказала Наталья. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

— Пожалеешь, как пить дать, пожалеешь, — проговорил Шематухин, потом, перестав наседать, несмело и грустно продолжил: — Я б с тобой, Наталка, на край света. Если дело только в том, что я судимость имею, плюнь. Уедем куда-нибудь, где люди нас не знают, жить начну заново. Только слово скажи…

Наталья, не оборачиваясь, молчала.

Неспешно поднимавшийся над землей день не сулил радости. Все кругом, не успев окончательно пробудиться от ночного сна, впадало в дремную истому. Солнце будто чуяло накопившуюся за ним вину — оно с утра, пока никто не спохватился вслух проклинать упорный надоевший зной, пригасило свет, но прохлады не было даже в тени. В жухлом неопрятном краснотале смолкли птахи, и только пара ласточек на удивление бодрыми и крепкими посвистами выманивала из гнезда, прилепленного к карнизу старого клуба, свой выводок.

Еранцев продолжал сидеть в машине, хотя все, кроме Шематухина, позавтракали и курили, разлегшись под сходнями. Бригадир варил, как всегда, свой особо густой, запашистый, чай, колдуя над прокопченной кружкой, поставленной прямо на костер. Наталья, не дождавшись Еранцева к столу, теперь сама шла к машине.

— Михал Васильич! — нарочно по-деревенски протянула она. — Дайте в зеркальце поглядеца. Рыльце у меня, чую, как у тракториста…

Еранцев молча отворил дверцу, и Наталья, перед тем как втиснуться в машину, сдернула с себя передник. Придвинулась к зеркальцу, но сперва глянула не в него, а скосила глаза на Шематухина, который с нехорошим прищуром пялился в машину.

— Чифирить счас будет, — сказала Наталья. — А вас, Михал Васильич, этот урка чем-то, гляжу, расстроил. Идемте, завтрак стынет…

— А почему ты его уркой? — спросил Еранцев, вспомнив, что Наталья не единожды называла бригадира так.

— Форменный урка, — острожев лицом, подтвердила Наталья. — Но это я только при вас его. Посулился пришить, если кому скажу, что он тюремный блатняк…

— Ну и страсти, — спокойно, не отвлекаясь от своих мыслей, проговорил Еранцев. — Никому, значит, ни слова. А мне можно…

— Можно, — кивнула Наталья. — Вам что ни скажи, вы туточки забываете. Такой уж чудной. Книжек, наверно, начитались, мечтаете…

— Книг, верно, много прочитал, — поддерживал разговор Еранцев. — Вагон и маленькую тележку. Мечтать мечтаю. А ты не мечтаешь, что ли, Наталья?

— Ишь, чего захотели узнать, — с тихой радостью произнесла Наталья. — Мечтаю, конешно… Вот кончится шабашка, вы в город уедете, а я следом. А там…

Она не договорила, что будет там, перебила себя застоявшимся вздохом, потом окончательно смолкла от робости.

Еранцев удивленно застыл. Внезапный жар, разлившись в нем, выступил наружу, разгорячил лицо и руки. На какое-то время сознание освободилось от прежнего, помимо воли принялось отгадывать то, чего не досказала Наталья. Но Еранцев так растерялся, что стал придумывать повод выбраться из машины. И Наталья, видно, почувствовала, что с ним творится, она, как девчонка, выболтавшая свою тайну не тому, кому надо, отодвинулась к дверце.

— Стыдно-то как, — сказала она. — Самой напрашиваться. Не по себе березку гнуть.

— Ты хорошая, Наталья, — вполуслух произнес Еранцев. — Не смей думать о себе плохо.

Лучше бы он не сказал это, а просто помолчал. Наталья, видно, сердясь на себя, нервно сдернула с головы перепачканный сажей платок, и Еранцев разглядел ее, неожиданно молодую, с вызывающе бойкой золотистой завитушкой возле уха. Одетая в дорогое, не подходящее к ее нынешней работе платье, Наталья теперь, кажется, ругала сама себя.

— Дуреха! — сказала она.

Еранцев в этот раз смолчал, не пытался больше смягчить неловкость, от которой, видно было, Наталью чуть лихорадило. Чтобы как-то переждать тяжелую паузу, Еранцев стал осмысливать прожитый месяц и вспомнил день, когда Наталья могла принять его желание помочь ей за другое, чего он в голове не держал. В тот день у него бензин оказался на нуле, и он с канистрой отправился по дороге в Каменки, чтобы через лес пробраться к бетонке, остановить какую-нибудь машину. До шоссе он тогда не дошел, увидел на развилке запаленную Наталью. Она несла из Каменок хлеб и прихватила еще ведерко квашеной капусты — много ли ей надо, хоть она девка крепкая, иному мужику не спустит. Но после того дня, когда Еранцев, у которого не было машины, а были только свои руки-ноги, помог ей донести груз, в Наталье что-то изменилось.