— Здравствуй, Татьяна, — спокойно сказал Никита.

Хотя в первые мгновения захлестнула его жалость, Никита сдержался. Хмуро и отчужденно оглядел ее, хотя сразу понравилось ему, что Татьяна надела ту памятную для обоих пуховую кофту. Но знал уже Никита, что повидаются они не скоро. Если ничего не изменится самым неожиданным образом, до суда не увидятся. И сейчас думалось Никите, что, покажи он жалость, обернется она для Татьяны губительной силой, изведет ее. А еще потому он так вел себя, чтобы Татьяна — заметил, как она задерживает дыхание, прячет живот — не решила, что он вчерашние свои рассудительные слова берет обратно.

— Татьяна Игнатьевна, вы утверждаете, что ваш муж вышел из дома после трех часов ночи? — проговорил следователь.

Татьяна не расслышала вопроса, она все смотрела на Никиту; никак не оторвать было взгляда от его осунувшегося лица, от выпирающих крупных костлявых плеч. По внезапно потемневшим его глазам она догадалась, что Никита совсем разгневался.

— Мне такой адвокат не нужен, Татьяна, — сказал Никита. — Если ты такое заявила, значит, не веришь в меня как человека… Значит, сомневаешься, — постепенно возвысил голос, будто обращаясь к массе людей. — Я говорил и буду говорить, что ушел из дому ровно в полночь. Никто меня видеть не видел — ни на речке, ни на улице. Так что алиби у меня нет… Ступай, Татьяна, делай свое бабье дело. Что будет, то будет. Передачи мне не носи.

— Гордый уж больно… — тихонько всхлипнула Татьяна. — Ты ведь от гордости наговорить можешь на себя всякое.

Никита отвернулся. Татьяна прошла мимо него, хотела плечом или локтем коснуться его, но затяжелевшие ноги привели ее прямо в коридор.

Она отмахнулась от следователя, предложившего подвезти на машине куда ей надо. Хотелось побыть одной. Отложив встречу с Наташей на вечер, Татьяна зашагала прочь от городского многолюдья и шума. Но даже на ровном поле желанное одиночество к ней не пришло. В животе, словно затянутом жесткой веревкой, возникла боль. Татьяна схватила поток воздуха, сложенного из поредевшего тумана и дыма. Когда свежесть дошла до сдавленного, затаившегося в животе комочка, Татьяна опять стала помнить, что их двое.

Природа избавила Татьяну от всего, что было бы противно самой радости и неизбежности деторождения. Она дала ей тонкую терпеливую стать, особую красоту, ту самую, которая в пору девичества тиха и неприметна, а при материнстве светла и нежна. Неистраченная в юности, как бы лежавшая под спудом, красота эта высвобождалась без буйства, кротко и уютно, потому что бережена была не для себя — для детей. И они — пусть мал мала меньше — чувствовали это. Может, чувствовали они и другое, при их возрасте не поддающееся пониманию: ни разу Татьяна не упрекнула себя в том, что детей своих народила по недоразумению и глупости.

Это правда, была только радость от них. И от тех, что уже выправились в росток, и от того — грядущего. Даже родовые муки свои Татьяна умела заглушать торжественной, всевластной думой, что приносит на землю еще одну жизнь. Она знала, жизнь эта в самом начале беспамятна; и пока человек, только раскрывший глаза, уразумеет, где он, зачем он, пока он подрастет, чтобы осознать себя живого, — до этого мгновения, знала Татьяна, проходит много времени.

Татьяна брела по полевой тропке к селу. Не по той тропинке, которая привела бы ее в дом, а по другой, чтобы не растравить себя лишней встречей с детьми, неожиданно застигнутыми безотцовщиной. Пройдя вдоль старого обмелевшего пруда, очутилась среди лип. Медленно-медленно одолевала она один взгорок за другим, переводила дыхание, растягивала время — ни к чему ей сегодня раньше времени являться на работу.

Погода менялась, небо делалось прозрачным и сухим, с полей коротко набегал ветер. Снова, как вчера и позавчера, как много дней подряд, на землю падали синие столбы света. Засоренный горелым хламом и почерневшей крапивой парк, будто вспомнив молодость, заиграл не совсем облетевшими вершинами лип.

Татьяна остановилась. Из-под ржавого, обросшего мхом корня неслышно выбегал ключик. Старательно прокладывал он себе путь к пруду, и все же маленькая его жизнь кончалась в ямке, наполненной огрузневшими листьями.

Татьяна вспомнила: из этого ключика весной пила Аленка. Спину ей напекло ярким солнцем, молодой горячей травой нащекотало ступни ножек. И таким полупьяным смехом заливалась она, что долго не могла поймать ртом водяную струйку. Внезапно притихла, смышлеными глазами обвела деревья, пруд, размытую ярким светом даль и уже по-взрослому, как бы поняв наконец, кто она, благодаря кому видит и слышит, уставилась на Татьяну.

Татьяна улыбнулась воспоминанию, не боясь, что кто-нибудь может подглядеть, опустилась на четвереньки, попила. При виде фабричной трубы у Татьяны появилась уверенность. Как-никак одиннадцатый год ходит сюда на работу Татьяна. За это время много сменилось здесь ткачих, и, если бы не перепутала все негаданная беда, настала бы очередь Татьяны уйти в город, как ушли другие. Но сейчас Татьяне стало легче, когда она увидела фабрику. Приросла все-таки душа к ней, к четырем станкам-полуавтоматам, с которыми Татьяна справлялась, можно сказать, не глядя. Слух да изредка руки трудились у нее, умевшей по звуку различать, где и что не так. У самых ворот Татьяна чуть не споткнулась. Промелькнуло за сваленными в кучу пустыми ящиками красное пальтишко. Маринка! Вместо того чтобы сидеть в классе, почему-то шастает тут. Заметила мать, не вышла, спряталась.

— С каких пор ты с уроков убегать стала?

И сразу примолкла, слабо оперлась на ящик. Маринка сидела на земле, прижав лицо к коленкам; мелко-мелко вздрагивали две косички над ее затылком, и слышен был плач, тонюсенький, как мышиный писк.

Начиная догадываться, почему плачет дочь, Татьяна растерялась, несколько мгновений смотрела на нее безучастно и стыло. Не додумалась она вовремя: дочери тоже придется что-то вынести за отца.

— Кто это тебя? — сдавленно спросила Татьяна. Достала из раскрытого портфеля облитый чернилами дневник, полистала. — Говори, кто?

— Не знаю… — протянула Маринка. — Кто-то на перемене. А Колька Хватов пересел от меня за другую парту-у…

В голову Татьяне ничего не шло. Она стояла, не находя для дочери слов утешения, и все, что она видела — Марина, ящики, трава, — все вдруг слилось в одно. Трудно, будто из колодца, достиг слуха Татьяны вопрос дочери:

— Мам, наш папка честный, правда?

— Честный, доченька, — одними губами, которые едва слушались, ответила Татьяна. — Он самый честный, самый хороший, самый смелый… А теперь ступай домой, сестренки небось заждались, по окнам сидят…

Она долго смотрела вслед Марине, на ее затяжелевшее, обросшее репьями пальтишко, поняла, что дочка тоже бродила, как она сама, по бурьянам и пустырям.

В цех Татьяна вошла в удачный момент — пускали станок за станком, здороваться, поглядывать друг на дружку некогда. С девчатами из первой смены Татьяна, слава богу, разминулась.

Татьяна включила свои станки, послушав каждый в отдельности, стала следить за общим шумом. Снизу шум их поднялся к потолку, постоял там и воротился. На него сейчас у Татьяны была вся надежда — хоть оглушит, отшибет думы. Она даже ладони рупором приставила к ушам, чтобы поскорее насытиться грохотом. Казалось, все станки стараются для Татьяны, и сама земля, одетая в толстый бетон, гулом и дрожью отозвалась на ее желание. Казалось еще, никогда так быстро не вытягивалась из железного чрева станков полосатая матрацная материя под названием тик.

Однако, сколько ни слушала, ни глядела Татьяна, все осталось по-прежнему. Глубоко, прочно залегла в ней нерадость, ничем ее не достать. Делалось все тише и тише, и скоро в голове установилось звенящее беззвучие. Пришла непонятная скованность. Не сразу разобрав, отчего она, Татьяна упрямо расшевеливала себя. Но много раз повторенные, заученные движения, когда она связывала оборванные нити, требовали сейчас осторожного усилия. Потом она поняла: ей боязно. Почувствовала, как дергаются глаза, будто привязанные к острому челноку, которым стреляли друг в друга два деревянных рычага. Мгновенны были удары рычагов, бьющих по челноку, похожему на черную молнию. Проступил, как бы приблизился к Татьяне весь станок, отчетливо видный до мельчайшей зубчатки.