И обедать отправились все вместе, чин чином, только слегка скованные и дикие после анабиозного состояния. Поэтому мимо девушек, стоявших в вестибюле и рассматривавших нас чересчур откровенно, мы прошли как бесчувственные остолопы, один Анатоль сиял и раскланивался.
Едва мы уселись за стол, приплыла пухленькая дежурная по столовой.
— Если что-нибудь не нравится, говорите прямо мне, — проворковала она. — Я предупредила поваров, они постараются…
Кажется, на этот раз был несколько растерян и Анатоль, но он быстро пришел в себя и сказал:
— Они не очень избалованы хорошей кухней, но в случае надобности…
— Да, да. Обязательно! Приятного аппетита! — дежурная ушла, а мы остались сидеть, ощущая на спинах изучающие взгляды.
— С меня хватит! — сказал я, глядя в упор на Анатоля. — Не подозревал, что ты еще обладаешь талантом комедийного режиссера…
— Этот мороз, — сказал пан Анатоль, хлебая суп с осетриной. — И этот Жора…
— Я понял, что мы — это не просто мы, — сказал Стас.
— Умница, — похвалил его Анатоль. — Кто захочет меня бить, пусть делает это в берлоге… А сейчас вы все трое — атомники. Где-то в пункте А или в пункте Б (это не имеет значения) вы рвете атомные бомбы… Ты что?! Нехорошо бить ногой, Серега!.. Вы совершенствуете могучее оружие современности, все получили приличную дозу гамма-лучей, скоро, лет через пяток — хана… У вас был выбор: Гагра, Карловы Вары, Золотые Пески… А предпочли скромное Подмосковье — березки, сугробы, морозы… И малютки, которых вы видели в коридоре, об этом знают…
— Все остальное — сарафанное радио, — заключил Ашот.
— Умница, — сказал Анатоль.
— Мне что-то расхотелось жрать! — сказал я и отодвинул жареную курицу.
— Не сметь! — скомандовал Анатоль. — Я ваш личный врач и веду за вами круглосуточное наблюдение…
— Круглосуточное?! — переспросил Ашот, его густые черные брови сошлись у переносицы.
— По вопросам любви будет дан дополнительный инструктаж, — отрезал пан Анатоль.
После этого и Ашот отодвинул курицу.
6
Дед появился нежданно-негаданно. Ашот, пробовавший транзистором поймать сигналы искусственного спутника, убавил громкость и крикнул нам из холла:
— Эй, артисты, к нам Дед-Мороз стучится!..
Когда я вошел, Дед уже стоял в холле, стряхивая с шапки снег. Я подумал, что он шапку все время держал в руке и потому голова тоже белая. Такой он был седой. Он был высок, но я поднял его и закружил.
— Ой-ой-ой, рассыплюсь, — тихо засмеялся он. — Ты бы сначала спросил, как я тебя разыскал, скитальца этакого…
Дышал он с хрипом, как старый курильщик.
Пора было на ужин, и мы потащили Деда с собой в столовую. И там сразу зашушукались — Дед тянул внешностью по крайней мере на доктора физико-математических наук. Дежурная по столовой так и сияла, глядя, как он ест сырники, запивая их чаем. В бильярдной он выиграл четыре партии подряд, и мы чинно покинули главный корпус.
— Сережка, — сказал Дед, когда вернулись в нашу берлогу, — где бы мне прилечь, а то сердце уже того — не очень. И мне надо с тобой потолковать… Утром я поеду…
Я показал ему свою койку.
С Дедом мы подружились в Мензелинске.
Поехал туда после похорон матери. Отец умер годом раньше, и могила заросла травой, а рядом выкопали новую. Я взрыхлил землю на ней, посеял семена мака, посидел с полчаса и поехал.
И до института пожил у тетушки, а Дед приходился ей двоюродным братом.
Дед был писателем. Он написал две книги, но очень давно, я не читал их, да и Дед не настаивал, просто показал и спрятал. В тридцать седьмом году его завербовали на лесозаготовки, и там, в Сибири, он не смог написать ни одной строчки до самого возвращения домой, а это произошло в пятьдесят третьем году.
После он написал еще две книги, я узнал об этом из его же письма, но ни у нас, ни в Москве не нашел их, сколько ни искал.
Ребята пошли в холл налаживать лыжи, Дед улегся и подозвал меня.
— Друзья? — спросил он.
Я кивнул, прислушиваясь к шагам в холле.
— Если хорошие, держись с ними до конца. Одному трудно жить и выживать…
— Выживать?
— Для сильного и выживание — борьба, Сережка, хотя и бессмысленная, когда насилие совершают вроде бы свои…
— Это вы о старом…
— Да, о своем… Ну, не стучи каблуками, больше не буду…
Он лежал, сложив руки на груди, и смотрел на потолок.
— А это вы здорово придумали, — сказал Дед, разглядывая звезды.
— Кто-то до нас, — сказал я.
— Завтра я поеду, — сказал Дед.
— Надо?
— Надо.
— Я провожу…
— Не люблю, когда провожают.
— Тогда не буду.
— Есть одна просьба, Сережка… Давал рукопись в журнал, вернули, не нравится конец…
— Плохой конец?
— Переделывать не хотел, вот и забрал…
— А теперь как с ней?
— Оставлю ее у тебя… Тебе легче выбраться в Москву, чем мне, путешественник из меня теперь никудышный. Напишу несколько адресов, куда нести… Машинку найди — перепечатай первую страницу, поставь свои имя и фамилию вместо моих…
— Даже так?
— Тебе не нравится?
— Выходит, я не просто буду приносить и уходить…
— Так вот слушай. Прочитай внимательно, пойми суть… Если захотят побеседовать, не бойся, иди. Скажешь, что в основу взял рассказ одного знакомого… И что пишешь ты год-два, никому ничего до этого не показывал, принес им первую, большую вещь… Понимаешь?
— Да. Но если из этого журнала, где уже читали, кто пронюхает?
— Здесь все в норме. Читали два моих старых приятеля, они-то в курсе дела, что пойдет и что не пойдет. А после я им сказал, что они ничего не видели и не читали… По рукам?
— По рукам, Дед…
— Ну, ступай к своим…
— Спокойной ночи, Дед!
Утром, когда мы проснулись, его уже не было. Он, видимо, встал очень рано и уехал первым автобусом.
На аккуратно расправленной койке лежал клочок бумаги, на ней были адреса и одна строчка:
«Немножко юмора, и тебе самому будет интересно. Дед».
А я уже испугался, что он забыл оставить рукопись, но она лежала в тумбочке, в зеленой папке.
Поскольку речь шла о концовке, я полистал последние страницы.
«…Все навязчивее, сильнее и мучительнее становилась мысль, что сам он, лейтенант, явился соучастником убийства и сокрытия его. С каждым днем обвинение это против самого себя делалось четче, и вот уже лейтенант из соучастника превратился в главного убийцу. Сержант и стрелок отпали, как незначительные лица, чьими действиями косвенно или прямо управлял лейтенант.
То, что вначале казалось ему блестящим выходом из положения, наполнилось теперь страшным смыслом. Он понял, что все это сделал угнетенный, подавленный животным страхом. Страх. Для лейтенанта страх был тюрьмой, и, как бы ни уверял он себя, что со временем ее стены рухнут, она становилась все удушливее.
Он молил бога, чтобы беглец вдруг не взялся за старое дело или внезапно умер от болезни — и при этом лейтенант думал не столько о нем, сколько о себе. Если тот попадется или умрет и личность его будет установлена? И потому лейтенант так горячо желал, чтобы тот переменился в лучшую сторону, жил незаметно, тихо. Он невесело усмехался, замечая, как на рыхлой, унавоженной страхом за личную безопасность почве взращивает в себе идеалиста.
Перед Новым годом его еще несколько раз видели стоящего перед сугробом и рисующего линии. Потом он с неожиданной настойчивостью попросился в отпуск и добился разрешения иметь при себе огнестрельное оружие…»
7
— Ты знал кого-нибудь из их брата?
— Не приходилось…
— Как же теперь дальше?
— Не знаю…
Стас и Анатоль лежали на койках после лыжной вылазки, мокрые. Ашот брился в умывальной комнате, и я видел, как лезвие со скрежетом ходило по его жесткой щеке. Когда пан Анатоль сказал «не знаю», Ашот порезался и повернул разгневанное лицо в нашу сторону.
