За дубняком горбилась вершина. С нее, с клеверного пятачка, виднелась широкая пойма, и дыхание ее, пронизанное запахами остывающих трав, доставало до лошадей, замерших в прощальном свете солнца. Внизу уже хозяйничал вечер, нагнал дыма и тумана в овраги, и в них уже по-другому, по-ночному перекликались птицы.

Сбегая к пойме нестройными улочками, неслышно, отдаленно жила деревня. Лишь ниже, там, где темнел узкий мост на поплавках, еще раздавались ребячьи голоса.

Уставшая на подъеме, легла на клевер вороная. Поймав ее выжидательный взгляд, прилег и Фаворит. И словно укрыла их, лежащих на открытой вершине, тишина, поразив Фаворита тем, что была она звучная. Едва уловимо шелестела трава, шуршала, будто осыпалась, почва, и сам воздух, казавшийся неподвижным, тонко звенел в незаметном движении. Земля входила в Фаворита, наливая его приятной прохладной тяжестью.

Прижавшись к нему боком, тихо вздыхала вороная, нежно тыкалась губами в шею, зализывала пораненную стеклом ногу Фаворита.

Глядя на дымчатый простор, на круглое, как оранжевый зрачок, солнце над припухлым краем земли, Фаворит вспомнил море, темные, подернутые кипящим туманом скалы, был он когда-то у большой гулко вздыхающей воды. Купался в ней, бежал по белой шипучей пене, втягивая живот от острых галечных укусов. Мчал в седле Толкунова, легкого, поджаренного таким же круглым, но очень жарким солнцем; карабкался в гору, высекая подковами искры из камней, и вдвоем они долго смотрели в голубую даль.

Вороная следила за Фаворитом, украдчиво любуясь им. Ей казалось, что она может долго еще смотреть на него, долго, пока не сгустятся сумерки.

Она простодушно, счастливо не следила за временем. Не подозревала вовсе, что их время уже истекло.

Грахову повезло — встретил местного конюха, ехавшего за табуном. Узнав, что вороная кобыла увела неизвестно куда сосенковского скакуна, конюх спешился, закурил. Прикрывая длинный белый шрам на щеке коробкой «Памира», проговорил:

— Я тут последний коневод. Макарыч зовут, по прозвищу Кривой. — Он улыбнулся другой, подвижной щекой, пояснил: — Мамонтовский бандюга шашкой полоснул. Спасибо, хоть глаз не задел.

Скучая, сигналил Леха, торопил, но Грахов отмахивался. Макарыч, кажется, догадывался, где лошади.

— И чем кончилось? — спросил Грахов.

— Ну да, так я его и отпустил, — сказал Макарыч. — Дончак подо мной был, горячий, злой, как черт, вот и догнал.

— И что же?

— Силенок было маловато. Я тогда мальчиком был конюшенным. Все равно зарубил…

Видно было по нему, рад новому человеку. Но Леха не дал затянуться знакомству, стал отбивать на сирене морзянку.

Отправились искать Фаворита.

Макарыч ехал к дубняку на гнедой кобыле. Грахов шел. На подъеме конюх предложил ему ухватиться за стремя, и так поднялись на крутизну, остановились. Макарыч увидел наверху: на самом взлобке горушки лежали, светились в угасающих лучах солнца кони. Будто дремала, уткнулась в бок жеребца вороная: задумчиво стерег ее, выгнув белую шею дугой, Фаворит.

— Ах ты, тихоня, — прошептал конюх. — Жениха-то отхватила какого. Да что же ты лежишь-то, как на перине? — и сказал Грахову: — Повадилась сюда, мечтает. Ну как не поймет, что не время мечтать! Да я бы ее на руках носил, кабы она сына или дочку нагуляла с ним. Нет, лежит…

Треснула и обломилась под Граховым сухая дубовая ветка.

— Что же вы стоите? Давайте ловить, — сказал Грахов. — Вы потом свою в Сосенки отвезете, сделают одолжение.

— Ушли уже. — задумчиво отозвался конюх. — Испугались… Чепуха это, везти в Сосенки. Будут они высокую кровь разбазаривать!

— Какую кровь? — спросил Грахов.

— Высокую, — со значением повторил Макарыч. — Я-то думал, имеете к лошади отношение какое.

— Некоторое, — смутился Грахов. — По научной части.

— Должны бы знать. Высокая, значит, по капельке, как нектар, отобранная. Чистая, как слеза. По ней и лошадь судят.

— Он меня выручил сегодня, — хвастливо сказал Грахов. — Из воды вытащил.

— Где это? На Старой речке, что ли?

— Совершенно верно.

— Этот вытащит, точно. Я вот тоже, можно сказать, жизнью обязан. Слыхали про кавкорпус Белова? Вот в нем я войну встретил. Топорок у меня был, вроде даже застенчивый. Не подумаешь. Из окружения вынес по снегу. Я ему последний сухарь отдал, сам к седлу привязался, чтобы, значит, не выпасть, скелет был фигуральный. Вынес меня и пал, кровь горлом пошла.

Конюх вывел гнедую на поляну, одним легким прыжком оказался в седле. Отвязывая на ходу аркан, сказал Грахову:

— Погуляйте тут. Мне одному сподручнее.

Поляна была маленькая, круглая. Грахов стоял в центре, опасаясь идти дальше, склоны казались отвесными. Возможно, под густой синей пеленой, в какую оделась вся пойма, угадывалась глубина, звала и притягивала, внушала Грахову, что ему нечего бояться, он сильный и смелый и есть у него крылья. Это было похоже на то ощущение, какое появлялось, когда Грахов ехал на свидание с Мариной; и не совсем похоже, если он тогда ощущал это и ехал к ней, то сейчас откупался лишь обещанием поехать.

Он снова видел себя, с собой — Марину и будто смотрел со стороны, оттуда, где стоял, разглядывая лошадей. Но воображения не хватало, чтобы увидеть ее и себя парящими над ширью, взявшись за руки. Грахов горько, издеваясь над собой, засмеялся — крыльев не было.

Внизу, у подножия, быстро застучали копыта, возвращался Макарыч. По бокам его гнедой — Фаворит и вороная. Бежали они понуро, переглядывались.

Здесь, на поляне, горячо запереступали.

— Какая была бы свадьба, — вздохнул конюх — Забирай, веди его…

Передал корду неохотно, с недоверием оглядев Грахова.

— Веди, веди, — сказал Макарыч. — Сущий он дьявол. Хорош! Не подпускал. Я его на коленях уговаривал.

Фаворит уперся, выпустив из ноздрей белый пар. Грахов оступился. Стал наматывать корду на запястье.

— Не шали, не надо, — сказал Макарыч. — Веди нормально. Упустишь, не беда. А то понесет, костей не соберешь. — Подумав, добавил: — Другой бы понес.

Начиная тихо печалиться, он привлек голову вороной к себе, обнял ее, прикрыв ладонями глаза, сказал:

— Веди, хватит… И подождите меня там, покажу, как ехать.

Фаворит пошел, и что-то сдавливало ему горло, губы вздрагивали. И как только услышал прорезавшее воздух тоскливое ржанье, вскинул и запрокинул высоко голову — в его ответе не было грусти, в нем слышалась надежда.

— Ждать некогда, — отдуваясь, проговорил Леха. — Не видишь?

В той стороне, откуда отъехали часа полтора назад, небо кудрявилось белыми облаками, ниже они темнели, быстро набухали. Еще ниже, по самому краешку земли, бесшумно кралась клубящаяся чернота.

— Сюда не дойдет, — сказал Грахов. — Подъедем к мосту, погрузим, спокойно поедем.

— Я не против, — Леха смотрел на лошадь добродушно, даже ласково. — Но пойми, ежели дождь тут застанет, я перевал не возьму. Все колеса лысые, цепей нет. Привязывай, не тяни резину! Где удобнее, там погрузим.

Грахов оглянулся на тучу, стал привязывать Фаворита к своей стороне. Леха заметил, остановил его:

— Слева привязывай, слева. Я же его в кювет могу столкнуть.

И вот уже в который раз тронулись в путь. Через мост, к перевалу, прямо по солнцу. Оно уже не слепило, не грело, мигнув последним красным светом, утонуло. Дорога в гору шла ровная, укатанная, и серые тени ложились на нее, густели. Ударил сзади, приналег первый порыв ветра. Со всего поля легким дымом поднялась пыль, закружилась, соединилась в танцующих расшалившихся веретенах.

Свистел в кабине сквозняк. Мрачнея, Леха поехал быстрее, и надвигался на стекло край перевала.

— Посмотри, бежит? — спросил Грахов.

— Бежит, бедняжка, — вздохнул Леха. — Раньше с ними сами заводники возились. Привозили, увозили сами. Фургон у них — люкс. Мне бы такой. Наш-то утиль.

— Нас бы не послали. Жокей слег.

— Знаю, видел. Доходяга. В седле, правда, как гвоздь, сидит. В чем душа только держится, не пойму. Жил бы, как все. Зарабатывает, что ли, много, жалко бросить?