— Ими, детьми, жили, — словно разговаривая сама с собой, сказала Татьяна. — Никита в них души не чаял. Только на прощание сказал против четвертого…

— Все понятно, лапочка, — оживилась Наташа. — Это я на себя беру. Все будет шито-крыто. Деньги у тебя есть?

— А сколько? — робко спросила Татьяна.

— Ну, минимум полсотни, — сказала Наташа так легко, словно речь шла о рубле. — Это тебе не воробьев из рогатки сшибать…

— Когда?

— Тянуть тебе невыгодно. На завтра попробую договориться. Утром позвони мне. Если все будет в ажуре, скажу, куда идти…

Домой Татьяна возвращалась поздно. Скорбно тащилась она под покровом светлой ночи, не разбирая тропинки, прямо по жнивью. Небо совсем очистилось от дыма и тумана, с него весело глядела на землю полная луна. Только лес был угрюм, ворожил неподвижными черными тенями.

Как бы продолжая слушать Наташу, Татьяна кивала на ходу, поддакивала: верно, растила все эти годы детей, в них единственных видела хорошее. Никогда раньше она не сомневалась, правильно ли делает, а вот сейчас насчет этого ясности не было; но больше всего мучила Татьяну другая неясность — утвердится ли она до утра в своем решении или раздумает.

И вдруг будто со всего широкого поля на нее подуло немыслимым в такую теплую ночь холодом; сковав ноги, живот, холод выбрал для себя самое уязвимое место — голову. Татьяна остановилась. Прижала ладони к вискам, пытаясь ими, тоже остывшими, отогреть заледеневшую голову, и только потом начала соображать, что на нее напал просто-напросто ужас. Жутко стало оттого, что Татьяна поняла: сколько бы она теперь ни думала о возможном спасении той маленькой, слабенькой жизни, которую питает своей кровью, ее воля, матери, уже была направлена против этой жизни. И что жизнь эта несмышленая, но уже наделенная наитием, приготавливает себя к беде.

В другой раз Татьяна могла бы успокоить себя, это неправда. Это ее взбудораженный ум рождает нелепицы, и, расскажи о них кому-нибудь, засмеют. Но сейчас, посреди поля, колдующего неуловимо призрачным светом и караулящей тишиной, свалившаяся на Татьяну догадка превратилась в веру.

Татьяна и раньше, правда, робко и как бы ненароком задумывалась над тем, что все мучения и страхи, одолевавшие мать, делают свои черные отметины на том малом росточке, с которым у нее такая напряженно чуткая связь.

Татьяна долго, до изнеможения долго стояла, вслушиваясь в себя. Но тот, к кому были обращены ее мысли в эти минуты, ни единым движением не выдал своего присутствия, словно желая до конца дослушать материнскую думу. Перестав растравливать его и себя раздумьями, Татьяна медленно, неслышными шажками двинулась на огоньки села.

Приближаясь к задам, она уловила тоскливое коровье мычание. По направлению, откуда оно доносилось, угадала: жалуется корова бабки Ульяны.

Встревоженная Татьяна спохватилась бежать. Споткнулась уже в огороде, когда убавила бег до быстрой осторожной ходьбы. Ей, упавшей навзничь, перехватило дыхание. Она не потеряла сознания, не ощутила боли. Лишь в голове жглась мысль, острая и жуткая, как боль. Татьяне думалось: упала не случайно, уронило ее наземь потаенное желание изувечить того, кого целеньким предать смерти не хватает решимости. Татьяна немного полежала.

Тишина текла из ночи. В этом оцепенелом безмолвии возник один-единственный звук — стон Татьяны, дошедший до мгновенного слабого рыдания. Но и он быстро оборвался, не смея продолжиться, и никто его не услышал, кроме нее самой. Совсем обессилев, женщина вошла в избу, прислонилась к косяку. И здесь стояла тишина. Татьяна заглянула во вторую половину, позвала детей. Первой к ней кинулась Аленка, отняв кулек с едой, радостно завизжала.

— Ой, никак пришла, — донесся до Татьяны голос бабки Ульяны. — Притопала, слава богу…

Только после этого Татьяна поняла, почему Марина с Катюшей не идут ей навстречу. Девочки караулили старуху, лежавшую на диване.

— Ты меня, Татьяна, не торопись виноватить, — сказала бабка Ульяна. — Это я запарилась, без куфайки из дома в дом носилась. Ломит всю. Слушай меня… Перво-наперво ты корову мою подои, слышь, орет как оглашенная. Потом в сенцах травы пучок найдешь, зверобоя. Отвара попью, к утру оклемаюсь.

Татьяна отправилась исполнять старухино приказание. Окончательно решила: откладывать завтрашнее на другой день не будет.

Остаток ночи Татьяна провела без сна. В избу проникал ясный умиротворяющий свет, который бывает при полнолунии. Из угла, где стояла кровать Татьяны, виден был широкий топчан. На нем спали, укрывшись одним одеялом, дети. Все три головки уместились на одной подушке, слились, но Татьяна отличала одну от другой.

Она и раньше, особенно по утрам, любила смотреть на объятых сном дочерей. Больше того, она глядела на них, держа в уме загадку: кто кем вырастет?

Она начинала с Маринки, пошедшей в нее; у этой все было от Татьяны: ручки-ножки, лицо и голос. Все, что могла дать Татьяна своего, старшая впитала в себя до капельки. Несмотря на малый возраст, она задумывалась так, словно радовалась тому, что умеет думать. Этим она тоже походила на мать, потому что Татьяне самой в пору малолетства открылась особая радость в думах, даже если они рождались без всякой причины, сами по себе. Не знала еще Татьяна, чем обернется эта сторона для дочери. И все-таки, забегая наперед, Татьяна втайне определила для нее назначение хорошее — пусть будет учительницей.

Катюше в дальних мечтах матери доставалась доля более почетная, все в Катюше говорило за то, чтобы она стала ученой. Эта дочь, замечала Татьяна, никогда не убаюкивала себя думами, не дающими никакой пользы. В свои шесть неполных лет она решала за Маринку задачи по арифметике. От ее игр, если долго смотреть, даже у взрослых болела голова. Катюша была молчалива, как отец. Только вот Аленка пошла ни в кого, будто не Татьяна родила ее, а другая. Росла шалуньей и озорницей, дралась, смеялась и плакала больше всех. И хотя еще ходила под стол пешком, Татьяна видела в ее маленькой фигурке будто бы уже завершенную, легкую стройность. Потому Татьяна, заранее боясь, что дочка может растолстеть, тайком обделяла ее мучным и сладким. Хотела Татьяна, пожив в городе год-другой, отдать Аленку в балетный класс. Месяц назад заглянула в тот класс, где малюсенькие девчонки смешно, по-цыплячьи прыгали под музыку…

Дума о детях, сделав три остановки, двинулась дальше. Теперь она была робка, нерешительна, и Татьяна без особого усилия запретила ей коснуться того, кому не суждено ходить по земле. Гадать, кем бы он был, мальчиком или девочкой, кем бы стал потом, было уже поздно.

Ночь постепенно сходила на нет. К лунному свету примешалась далекая слабая синь, промывала глаза. За окном в белесоватой дымке медленно проступал край леса.

Причмокивала во сне губами, вторя детям, бабка Ульяна. Татьяна вгляделась в нее, обрадовалась: старуха дышала глубоко, чисто, значит, хворь не посмела пристать к ней надолго. Редкий день Татьяна обходилась без старухи. Между ними не было родственных связей, а вот надо же, без нее не мыслила себе Татьяна теперешнюю свою жизнь.

Словно почуяв внимание Татьяны, старуха проснулась. Тихо, участливо обронила:

— Худо ночь напролет не спать. — Сощурилась на Татьяну, будто заподозрила, почему та не спала, к чему приготавливала себя, нарочито бодро продолжила: — Ты не пужайся, я еще крепкая. У нас в роду все были крепкие… Сыновья один в одного здоровыми да смышлеными были, жисть бы в карты не проиграли. Войне пригодились. Она их как языком слизнула в первый же год. Четверых сразу. Я-то перемогла. А Тимофей мой покойный, когда уж с войны вернулся, убивался: мол, сыновей прибрала, его за них вековать оставила. Пил, вроде изжить себя хотел. Не брал его змий зеленый. Бывало, в праздник выпьет четыре-пять стаканов первача зараз, выйдет на завалинку поглядеть, как пьяные ходют… Помню, подскачет к дому, коня свечкой поставит — загляденье. А уже седьмой десяток шел. В пожар, в полымя смертное полез, когда конюшня горела. Оттаскивали его, не удержали. Крыша-то будто поджидала, мигом рухнула.