Между тем Фонин слегка очухался, осмотрелся и разозлился, что его оставили в неподходящем месте. Он стоял на виду у всей деревни, то и дело терся спиной о стенку магазина, потому что колени его после первого хмеля стали подгибаться. Он с отвращением пытался припомнить, с кем и сколько выпил, но ничего из этого не вышло, пока не появилась подмога — живой Шематухин.
— Уведи меня отсюда, — попросил Фонин. — Что я, экспонат, что ли? Я же начальство…
— Ниче, пусть посмотрят, — засмеялся Шематухин. — Если при галстуке, значит, на тебя, гражданин Сутрапьян, не гляди, да? Ну, че таращишься?
— Какой Сутрапьян, чего ты мелешь? — Фонин попытался ожесточить расслабленный голос — Ты, часом, не этот… случайно, не Шематухин?
— Но. Пойдем, выпьем, трезвее станешь.
— А куда это мы идем?
— Ну, работничек, — засмеялся Шематухин. — Дорогу на службу забыл.
— Верно, черт возьми! — обрадованно вспомнил Фонин. — Ладно, уважу тебе барашка.
Они шли к ферме, горбато протянувшейся вдоль вытоптанного оврага, сквозь пыльное лопушье. Овчарня была старой, в соломенной крыше белели жердяные стропила.
Шематухин сумкой с деньгами заслонился от солнца, оглядел дряхлую постройку, досадуя, закашлялся.
— Тебе бы в этой развалюхе пожить с неделю, а! А еще колхоз-миллионер. Кха-х!
— Иди ты… — отмахнулся Фонин. — Много вас таких!..
Неожиданно для Шематухина он вырвался вперед, чуть не запнулся в загоне о корыто с водой, но дальше пошел твердо, почти прямо. Пока Шематухин удивлялся Фонину, тот ловко нырнул в дверной проем и исчез в глубине овчарни. Шематухин сунулся следом за ним и вдруг, вспотев, повернул обратно: изнутри шибанул в нос терпкий овечий дух. Потеряв Фонина, он испугался — никаких разговоров с зоотехником затевать не будет. Опять полез в овчарню, очутился в парном удушливом сумраке, среди горячих овечьих тел. Ладонью прикрыл рот, услышал, как под ногами захлюпала грязь.
— Фонин, мать… — крикнул он.
В конце овчарни светляком мелькнул свет электрической лампочки. Кто-то, дыша с присвистом, приблизился к Шематухину, замер перед ним громоздкой жутковатой глыбой.
— Кого тебе? — спросил мужской голос.
— Фонина, вместе сюда пришли, — невольно сжимаясь, сказал Шематухин.
— Перебрал он, — недовольно пробасил тот. — А я-то думал, с кем это он. Тебя по голосу признал: Гришка-конокрад…
— Ну, полегче… — хотел срезать Шематухин, но в голосе его не было прежней подавляющей силы. — Кто тебе набрехал-то?
— Да это понятно, — неизвестно чему обрадовался мужик. — Ныне одне машины кругом. Так, будь лошадей поболе, ты бы их воровал. Думаю, в кровях это у тебя. Тут к нам цыганский табор прибивался в свое время.
Шематухин почувствовал тугие удары под рубахой и впервые за много лет обильно вспотел от горячего стыда. Он точно не знал, правду говорит мужик или неправду, проверить это никому не удастся, и сейчас вместо злости пришло любопытство: может, на самом деле выпадет узнать о родителях, которых Шематухин никогда не видел и считал пропавшими без вести? По тому, как бойко держался мужик, трудно было угадать, чем он здесь, в бросовой овчарне, занимается.
— Ну, шпарь, шпарь, коли знаешь, кто да что я, да откуда… — весь загораясь, проговорил Шематухин. — Ты, часом, на картах брехать не мастак? Погадай-ка, а? Выпадет мне казенный дом или дальняя дорога?
Он уже свыкся с теменью и в полусвете, брезжившем в прорехи, разглядел здорового малого, который, судя по обмякшей фигуре, порядочно струсил.
— Ну, ладно, — буркнул тот. — Это я так… сдуру.
Шематухин, сразу остыв, шагнул мимо него, наткнулся на прирубленную к углу овчарни клетушку, рванул дверь. Фонин спал, навалившись на дощатый стол. Шематухин подошел к нему, постоял в долгом раздумье: будить или не будить?
Мужик, которого Шематухин так и не опознал в потемках, показался в дверях, и теперь его можно было узнать: это был Степка Парфенов, бывший кузнец, грузный, с увертливыми глазами, он, казалось, обдумывал, как поступить с Шематухиным. Он успел отдышаться, ему оставалось только успокоить глаза и корявые руки — Степка без всякой нужды хватался ими за полу изорванного халата. Наконец он, будто решаясь на что-то, сделал взгляд прицельным.
— Ты меня не бойся, — сказал Шематухин. — Меня ножами полосовали, в больнице семь швов наложили…
— Живучий ты, — с застарелой тоской проговорил Степка. — Жисть ты мне испортил, Гриша…
Степка был женат на той самой Нюрке, которую Сергей Филиппович прежде засватал для Шематухина. До свадьбы тогда не дошло, но до того, как раскрутилось новое судебное дело, Шематухин под видом жениха оставался у Нюрки ночевать, а попробуй такое утаить в деревне. От первых же слухов обо всем этом Степка, говорили, ударился в запой, грозился спалить Нюркину избу, с дружками запирался в кузнице и ковал не то мечи, не то копья, готовя месть.
— Кхе-х! — оборвал молчание Шематухин. — Давай, Степка, жахнем по стакану! Выпьем, братан, на мировую!..
— Не-е, — глухо отозвался Степка. — Несподручно мне с тобой пить. Если с делом пришел, говори…
— Да вот барашка выписали. Шабашникам. Триста тыщ кирпича уложили. Клуб поставили в Прудищах… Этот, — Шематухин легонько потряс Фонина за плечо, — хотел на мотоцикле отвезти…
— Дохлый номер, — усмехнулся Степка. — Тут напрямки до Прудищ, три километра… на веревочке отведешь.
— Ты мне доходягу не подсунь.
— Оне все на один манер, — пробормотал Степка. — Нас толкнули — мы упали, нас подняли — мы пошли…
— До чего ж скотину довели, — сердито сказал Шематухин. — Чего уж мучить, под нож ее всю надо пустить.
— Без тебя уже решили, — становясь все добродушнее, сказал Степка. — Последние денечки доживают. Теперь мода на птицефермы пошла. Так что будет на чем шабашить. — Вдруг добавил круто: — А лучше бы ты зарекся сюда ходить… Жисть везде, а ты пока один. Скажешь, она сама тебя захороводила, так это все быльем поросло.
— Да ты не бойся, — резко поддернув брюки, сказал Шематухин. — Не какой-нибудь сопливый дурак с ней был, а я. Так что цени, Отелло!..
— Ателло, не Ателло, — отрезал Степка. — Но если услышу, что с Нюркой заигрывал или там другие шуры-муры… Гляди!
Шематухин вздрогнул, не поверив ушам: с кем это так разговаривает Степка — с Шематухиным или с кем другим? Он даже растерянно огляделся — нет ли кого вокруг? Никого, кроме Фонина.
Меж тем Степка, не меняя на лице хмурого и строгого выражения, искал при свете, падавшем из клетушки на полегшее стадо, подходящего барашка.
Шематухину уже не хотелось пить, но теперь, после пустого и неприятного разглагольствования со Степкой, надо было спасать душу. Он обошел клетушку, обнюхал все углы, но нигде не пахло едой, а помятая алюминиевая кружка, из которой предстояло пить, была прикреплена к крану бака с водой короткой цепочкой, до того короткой, что иначе как на коленях пить невозможно. Ничего другого, во что можно было налить коньяк, не обнаружилось. А пить из горлышка, да еще без закуски Шематухин даже думать боялся: от одной мысли мутило.
Так что пришлось встать на колени. Шематухин, пока он мучился от всяких неудобств, успел подбить себя выпить целую кружку — не станет же второй раз опускаться на колени. Он налил, приготовился, словно помолился, косясь на темноту овчарни, принялся выцеживать перегревшийся коньяк.
Степка, захвативший конец этого зрелища, молча втолкнул в клетушку черного стриженого барана. Из-за проступавших ребер баран казался полосатым.
— Во тигру приволок! — оторопело сказал Шематухин. — Пострашнее нет?
— Нет, — в упор посмотрел на него Степка. — Не нравится, сам лови. Разрешаю.
— Ладно, — поднялся на ноги Шематухин. — На нет и суда нет. Теперь с ним на дорогу, попутную ждать.
— Не надо, — сказал Степка. — Лужком тебе ходьбы меньше часа. А в машине он от страха побьется… Три дня есть не будет…
— Лужком так лужком, — вздохнул Шематухин. — Господи, прости за все сразу… Значит, пить со мной не будешь?..
