Шематухин встал, прохаживаясь взад-вперед, морщил вспотевший лоб. На спине и животе его тоже выступил пот, и Шематухин стал поглядывать на воду, но еще не решался купаться.

— …Ниче, пусть надрываются, — оправдывая себя, сказал Шематухин. — Может, поумнеют. Не сейчас, так после. Они, несчастные, небось кирпич прут на себе, а эти, Нужненко с остальной шелупонью, над ними смеются. Хохма, конешно. Куркули, они чужой беде не нарадуются, а я, падла, куда смотрел? Знал же, что кирпича у них наготовлено впрок… Это выходит, я, как бог, поступил. Говорят, кого бог любит, тому на полную катушку заказывает… Ну, ниче. Я вот сейчас приду, электричество налажу, а этим мученьице похлеще устрою… Ниче, дай только очухаться.

Он пошел, перешагивая через кем-то поваленный и слежавшийся камыш, подышал пресной теплынью; прыгнул в воду он не с первого, а со второго захода, возбужденно, с громким покряхтыванием поплыл вдоль берега. Потом, войдя в азарт, решил сплавать в середку. Сперва плыть было отменно хорошо, и от восторга из шематухинской груди сама собой вырвалась песня:

Достигнув середины пруда, Шематухин медленно вытянул ноги, вскинул вверх взгляд, увидел раздольное, нисколечко не жаркое небо с неподвижно повисшей левее солнца белой паутиной.

Шематухин лежал на спине, делался легче и трезвее и никак не мог понять, почему не сразу догадался лезть в воду. Боль в голове унялась. Разворачиваясь так, чтобы свет солнца не слепил глаза, он ненадолго приподнял голову, и до этого погруженных в воду и ничего не слышавших его ушей достигли неясные звуки. На берегу, казалось, что-то происходило. Как раз там, где, если верно сориентировался Шематухин, остался баран. Внутренне похолодев, Шематухин разлепил веки, но из-за яркого света ничего не увидел, только услышал хруст веток и беспорядочный переступ ног. Наконец, когда сквозь желтую, заходившую волнами пелену проступил берег, Шематухин отыскал просвет заливчика, в котором с судорожным хрипом металось что-то темное.

Так толком рассмотреть, что это было, Шематухин не успел. Тело его охватила устрашающая слабость, он медленно, с каждым взмахом рук теряя волю от недоброго предчувствия, плыл к берегу. Сейчас важно было ни о чем не думать, дотянуть, не страшась ждущей его полной тишины, до тверди. Не думать ни капельки или, пока под ним достаточно глубоко, разом все оборвать.

И все же вышел на берег, удивился, что посмел выйти — значит, душа на что-то надеется. Он уморился и вместо того, чтобы броситься искать барана, сел на жидкую теплую грязь.

Уже потом его опять подбросило. Подлетев к ольхе, к которой был привязан баран, он нашел совершенно пустое место. Ничего не говорило о том, что случилось с бараном, если не считать сильно вдавленные в сухую землю, глянцевито поблескивающие следы копыт и копытами оставленные рваные бороздки. Не было вокруг ни куска веревки, ни сумки. На лугу, мирно дремавшем под солнцем, не видно было ни единого живого существа. Одно было ясно: барана взяли силой.

Шематухин, приплясывая вокруг ольхи, непонятно зачем ощупал дерево и вдруг резко, с дрожью в голосе закричал:

— Эй! Лю-уди-и-и!..

Крик, не множась, без эха истлел в сухом воздухе.

Шематухин кинулся одеваться. Он на ходу натягивал майку, но в последний момент вспомнил оставленную в воде бутылку. Опять спустился вниз, вынул из горлышка служившие затычкой деньги, самую бутылку неожиданно для себя швырнул в пруд и, когда она шлепнулась и завертелась, выбрызгивая золотистые струйки, отвел душу длинным матом.

У него заныло в груди, но не от отчаяния и растерянности, которые он пережил только что, а от догадки, засветившейся где-то глубоко внутри. Он не мог бы вслух сказать, что пропажа — дело рук Степки Парфенова, однако злоба, пришедшая к нему после этой мысли, помогла ему стряхнуть с себя гибельную в таких случаях отрешенность.

Шематухин затравленно, с сумасшедшими глазами одолел кручу и все же бежать не стал, похлопав ладонями по торчмя высыхающим волосам, двинулся в сторону фермы.

Матерый все дальше и дальше уносил слишком грузную для него — обессилел — жертву. Он сразу, как только решился напасть на барана, прикинул обратный путь: сперва, не мешкая, перескочить через речку, сухим логом добраться до дороги, там подождать, осмотреться, после чего напрямик двигаться по открытому ползком или перебежками.

Человека с бараном он заметил случайно, отягощенный совсем другими заботами. Разглядел их с заросшего густой лебедой ската — два пятна за ольховником. Он быстро спустился вниз, с любопытством всмотрелся сквозь кружево ветвей в идущих по лугу. Вид барана, безропотно следовавшего за человеком, привел его в возбуждение. И будто не было беспокойной неудачной ночи. Матерый с волнением ожидал, что будет делать человек с бараном. Вообще-то он знал, что люди режут баранов, сдирают с них шкуру, берут мясо, а то, что им не нужно, оставляют на месте. Иногда он, обнаружив приготовления к этому, проползал на брюхе на зады, близко к огородному плетню, за которым барану пускали кровь. Если Матерый видел, что возле людей толкутся крупные собаки, он тут же отправлялся назад. К мелкоте он относился без почтения. И, выждав удобный момент, когда люди уходили, молниеносно перекидывался через плетень и, взъерошенный, страшный, кидался в гущу собачьего пира. Обычно собаки, неистово скуля и взлаивая, разбегались.

В этот раз, не высмотрев поблизости ни одной собаки, Матерый обрадованно подкрадывался к стоянке человека и барана. Осторожно перейдя речку, он прижался телом к урезу берега, выставил над землей только глаза и нос. Ноги его затекали, гулко колотилось сердце, и все же Матерый, боясь пошевельнуться, дожидался, когда человек, пряча нож за спиной, подойдет к барану, начнет нарочито говорить ласковым голосом, чтобы ублажить барана, это хорошо помнил Матерый, наблюдавший, как потом человек рывком отрывает овцу от земли, валит на спину, навалясь сверху, чиркает по вздувшемуся с хрипом дышащему горлу острым лезвием. Но в этот раз человек медлил, мало того, не собирался, кажется, сбить с ног барана. Загораживаясь от слепящего света, Матерый чуть сдвинулся и с жутким замиранием прислушался к шороху камней, попрыгавших вниз к воде.

Невольно подаваясь вперед, боясь, что баран прежде времени забьет тревогу, Матерый собрался в ком. Он догадался, что обнаружен бараном, по стуку копыт и отрывистому чиху он понял еще, что все потеряно, напружинился, высунулся наполовину и тут только заметил: баран один.

Матерый ничего не мог понять, потерянно метал глазами: что делать? Он видел барана, который, осатанело трясясь, нацеливался в него двумя закрученными рогами. В следующий миг баран бросился на него, но веревка, натянувшись, сдавила ему шею. Матерый уже собрался поспешно отступить, потому что не смог сообразить, каким образом он утащит барана, если веревка крепка. Баран продолжал с отчаянным упорством наскакивать на Матерого, остолбеневшего шагах в пяти. Когда баран, загнанно вращая головой, отчаянно ударил копытами, узел не выдержал, развязался, а баран пронесся мимо Матерого, обдав его жаром и духом распаренной шерсти. Матерый пустился вслед, нагнал его, не давая очнуться, подхватил.

Потративший в первом горячем порыве много сил, Матерый теперь задыхался и не нес и даже не тащил барана, а тяжко, с роздыхами волочил по высохшему руслу ручья, поминутно хмурясь от громкого треска закостеневших, сламывающихся стеблей. Наконец, поднявшись на скат, откуда сошел час назад, Матерый обшарил глазами окрестность.

За ним никто не гнался. И все-таки тревожился — впереди лежало целое поле, его надо было перейти скрытно. Матерый, не обращая внимания на боль в изрезанных ногах, приготовился идти дальше.

На шее барана чего-то не хватало. Верно: сумка, цеплявшаяся за сучки, где-то незаметно потерялась.